Страница 2 из 6
Печатать я начал одним пальцем, чувствуя себя, как душевнобольной на трудотерапии. Меня распирала идиотская радость бытия. Сам собой поменялся режим – стал вставать в семь утра, как на работу, хотя нигде так и не работал. Навык окреп. Как и всякого новообращенного, меня подстерегали искушения. Во-первых, то и дело что-то искушало заглянуть в машинку и узнать, как она работает. Во-вторых, я чуть было не попался на крючок ложного пути познания – купил учебник по машинописи, начал сам себя обучать печатать вслепую, но через несколько дней впал в депрессию и вернулся к уже достигнутому, к печатанью одним пальцем. На этом пальце скоро вскочила, будто прыщ, самая что ни есть настоящая мозоль. Ее я горделиво показывал сестрице, которая не верила в мой талант и науськивала маму отправить меня слесарем на завод. Чтобы этого не случилось, нужно было скорее переходить на два пальца. Воображение уже несло в неведомые дали, так что тащиться за ним наподобие муравьишки со сломанной лапкой, тыча одним пальцем в клавиши, стало тем более тягостно.
Страх попасть слесарем на завод гнал и гнал, катаясь ведьмочкой на моем горбу. Всего за месяц я сочинил несколько рассказов. Отпечатал с десяток экземпляров. Пошел в районную библиотеку и обзавелся адресами всех литературных журналов, найденных на ее полках. Пошел на почту, разослал заказными письмами во все концы Советского Союза. В Москву, Минск, Киев, Тбилиси, Алма-Ату... Месяцы ожидания превратились в пытку. Начали приходить вежливые отказы. «Ваша рукопись рассмотрена, но, к сожалению, не может быть опубликованной в нашем журнале». Но через год я вдруг получил почтовым переводом свой первый гонорар. Отдал долги. Влюбился. На остаток гонорара мы основали семью. Основал семью – а гонорар истратился. Но подвалило счастье – рассказы взяли в сборник молодых авторов. Заплатили гонорар, полторы тысячи рублей! А за тем счастьицем уж прыгнула мерзкая жаба, чавкнула, проглотила старые деньги – выплюнула новые, и тысячи мои превратились в ничто, в промокашку. Как было жить? Попугая, австралийскую нимфу – собственность жены, ну и как бы приданое – сменяли на Птичьем рынке на двух кролей с той мыслью, что будет у нас в это трудное время пища, будет мясо. Ведь жить-то как? Скрещивал я их, скрещивал, а тут заглянул по нашу душу сосед Ворлохов, пузатенький, похожий на попа себе на уме мужичок, которого замучила вонь с нашего балкона, – поглядел, говорит: да это ж у тебя две самки, кого ты скрещиваешь, писатель тоже мне, ты же двух баб скрещиваешь! А тут еще я услышал по радио, как, рассуждая о будущем русской литературы, кто-то вдруг заявил с чувством собственного достоинства: «Она умерла».
Денег нет ни копейки. Есть два килограмма сахара, отоваренный по карточкам запас от старых времен, который держал я и не растрачивал, как валюту. Еду на рынок – меняю сахар на рыжего кроля-самца: куда глядеть и как их различать, сосед Ворлохов уже научил. Через месяц принимал у двух крольчих роды. Волновался, заглядывая к ним в закуток, подглядывал в щелочку, дрожа от радости и от страха. Новорожденных крольчат грел под лампой. Дня через четыре они превратились в маленьких смышленых кроликов – вот оно, неужто это мое и я есть в некотором роде даже их божество, что создало их жизни из одного попугая и двух килограммов сахара! Самца пускаю первого на мясо – топчет он моих крольчат, отнимает драгоценное для их жизней место. Тушка уходит Ворлохову, да он и считает себя как бы вполне законно в доле со мной, раз дал столько полезных советов да еще терпит вонь с моего балкона. Собственноручно избавив нас от рыжего самца и унося освежеванную тушку к себе, Ворлохов – а он был человек стихийно верующий и даже ходил по воскресеньям в церковь – сказал, что поступил со мной «по-церковному». «Это как же по-церковному?» – не сдержался я от удивления, вовсе не думая, что он окажется еще и в сане моего благодетеля. «А не по-церковному если, – нахмурился обиженно Ворлохов, – то можно было бы и сигнал кое-куда подать, что некоторые у себя в квартире не то что притоны содержат, а даже кроликов!»
Развожу на балконе нашей квартиры стадо кроликов – все рыжие и все хотят есть. Сестра довольна, она от меня не ожидала такой жизненной стойкости и одобряет: «Кроликовод – это тоже кусок хлеба! Теперь у тебя свой бизнес. Начинать всегда надо с малого, не отступай». А жить-то как, чем зимой кроликов кормить, у меня ж их уже двадцать душ?! Пока выручали общественные газоны. Как раз напротив горисполкома была такая лужайка, где рос клевер, – полоска где-то в десять-пятнадцать соток. Но какая-то крестьянская душа, верно, завела корову или коз, так что в один день на всех лужайках скошен был под корень весь клевер. Кто-то успел запастись на зиму, а я нет. Ну как жить, какой здесь бизнес?!
Покупал до января крупу в магазине, кормил, пока вконец не разорился. Побирался по овощным магазинам, выпрашивая гнилые капустные листки. Одет я был прилично, но все мои извинительные, стыдливые объяснения про кроликов все же наводили продавщиц на мысль, что я или идиот, или какой-то жулик. Дело дошло до того, что кролики проели обручальное золотое кольцо, заложенное в ломбард. Надо было это вечно голодное стадо куда-то девать, и, будь лето, я бы их выпустил в лесок, но леса близлежащие уже стояли голые да босые к зиме. Обученный соседом – Ворлохов сам из деревенских и хорошо помнил, как это надо делать, – кролей, кое-как откормленных, забил. Однако никто в семье не смог этого мяса есть, и пришлось его раздать по знакомым. Шкуры выделал, но их выклянчил у меня в конце концов тот же Ворлохов, соседушка, – покрыл кроличьим мехом сиденья своей легковушки, «чтобы все как у людей»: «Что я шкурками с тебя свою долю взял – это даже еще по-церковному!»
Год жизни кончился бессмысленно, абсурдом – так хоть попугай у нас был и не нужно было б на веки вечные закладывать в ломбард кольцо.
Тогда я бросился к пишущей машинке. Пишу-барабаню. И снова – страшно, страшно... Бегал с квартиры на квартиру: то бежал из семьи работать к матери, то бежал от матери работать по ночам в семью! Сосед Ворлохов насторожился на этот шум, но, зайдя к нам и увидев только пишущую машинку, разочарованно ушел на этот раз с пустыми руками, буркнув обиженно, что шуметь я имею право только до одиннадцати часов. Рассказ меж тем стал повестью, а повесть, такими вот перебежками, романом. В одной редакции одного столичного журнала его пообещали опубликовать, если сокращу наполовину, но только так, чтобы рукопись оказалась у них через несколько недель, иначе место займет уже кто-то другой! Роман делался по содержанию все трагичней. Мало какой герой доживал до середины. Муки творчества были просты, как мычание: я возил с квартиры на квартиру «Роботрон» весом в пятнадцать килограммов. Он устал, начал упрямиться: под самый конец романа стала западать буква «а», «тк что пришлось позбыть про нее, и мшинистки в редкции», перепечатывая эти последние главы, стонали и рыдали. Чинить машинку не было ни времени, ни денег, и от машбюро приходилось скрываться.
Какое ж облегченье мне было, когда держал в руках номер журнала со своим романом! И какое же горе мне было, когда получил я спустя месяц гонорар... Дело с романом кончалось вполне как дело с кроликами: за полгода проклятой работы двести жалких тысяч, которых хватало только на блок сигарет. Для полного абсурда оставалось и гонорар этот, что ли, Ворлохову отдать: сигаретами он бы не взял, потому что не курил, заботился о здоровье. Я не понимал, что мне еще делать в этой жизни, на что я гожусь. «А что я тебе советовал, засранец? – аукался дедушка. – Был бы военврач – был бы человеком. Так бы хорошо было! А теперь ты кто такой есть? Ты есть брехун. Брехней кормишься. Брехней!»
Где-то в ту самую пору я увидел впервые компьютер. Заехал по работе коллега жены – журналист, достал из сумки что-то похожее на толстую папку – а это оказался компьютер. В это мгновение у бесят, что дежурили надо мной с тех пор, как я заключил непонятный мне контракт с их главным чертом в магазине на Смоленской, вероятно, произошла смена караула. Ясно я помню свое чувство, когда увидал эту игрушку и в ней что-то запищало, замерцало, забегало: если пишущая машинка превратила меня, как только я ее увидел, в идиота, то этот маленький компьютер вверг в доверчивое состояние, будто игрушка. Его хозяин называл себя Майклом, но фамилию еще имел русскую, хоть и мечтал избавить себя в ближайшем будущем от российского гражданства. У каждого компьютера, как у собаки, есть свой хозяин. Но Миша, то есть Майкл, был из тех одержимых одиночек, которым компьютеры не столько служат, выполняя команды, сколько поят их да кормят, как это бывает с заводчиками породистых собак. Всю их семью содержал этот маленький компьютер, с ним были связаны и все маниакальные нахальные планы этой семьи: что их дочка, когда подрастет, будет учиться в Кембридже; что у них будет пятикомнатная квартира в центре; что Майкл скоро сменит утлый «жигуленок» на джип... Сам он ходил в одной рубашке и тертых джинсах, жили они пока что в тесной квартирке на Пражской, притом даже не платили за коммунальные услуги. Да, могли бы отключить свет и воду, но и это их не пугало. «Не отключат!» – усмехался Майкл.