Грешники и святые

Смерть, говорят глаза отца Реми, приходит за всеми.

— Когда вернется отец? — спросила я у мачехи, не поворачиваясь к ней. — Может, стоит послать за ним?

— Да, стоит. Эжери, поди, скажи там, чтобы поехали в особняк графа де Амьеза.

— Да, мадам.

— Мишель, — позвала я тихо, склонившись к брату так, чтобы чувствовать его дыхание. — Мишель, ты слышишь меня? Это я, Мари. Проснись, милый, пожалуйста.

От него пахло травами и потом, кожа приобрела нездоровый оттенок, щеки провалились. Двигались под веками глазные яблоки. Нет, только не это, безмолвно молила я. Только не мой маленький любимый брат. Господи, ну за что?!

Поверх моей руки легла ладонь отца Реми.

— Дочь моя, — негромко произнес он, — не плачьте, прошу вас.

А я и не заметила, что плачу, что по щекам моим катятся слезы и падают на одеяло; одна шлепнулась на руку отца Реми. Он поднял меня, отрывая от Мишеля, достал откуда-то платок, вытер слезы.

— Молитесь, — твердо велел он, — молитесь вместе со мной.

Он опустился на колени в изножье кровати, я встала рядом с ним, почти что прижавшись — так мне хотелось его защиты. Сейчас отец Реми стал для меня проводником Божьей надежды, сейчас через него, и только через него, могло прийти спасение. И, повторяя за ним слова, я вливала в настоящее эту надежду, как в кувшин.

— Боже, источник всякой жизни и силы! Простри руку Твою на Мишеля, которого в начале жизни постигла болезнь, чтобы он, обретя здоровье и силы, достиг совершенных лет и во все дни жизни своей с верою служил Тебе, творя добрые дела.

Я могла себе представить, каким станет Мишель — высоким, нежным и добрым. Кто знает, насколько светел сделается его рассудок с годами, или, наоборот, нынешний свет угаснет в нем, — это никому не дано предвидеть. Но никогда он не будет злым, или жестоким, или завистливым, все эти чувства чужды ему, для Мишеля осязаема и ценна лишь радость. Он будет улыбаться. Он должен улыбаться. Еще долгие-долгие годы.

Пожалуйста, Господи.

— Боже, Ты посылаешь ангелов Твоих в помощь людям. Пусть и этого ребенка по милости Твоей бережет от всякого зла ангел-хранитель. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

И мы роняли с губ черствые слова молитв, надеясь, что записанные давным-давно тексты помогут, я больше не плакала — хватит влагу лить, в том никакой надобности нету. Отец Реми не выказывал беспокойства и вел себя так, как и надлежит священнику в час смятения: спокойно и твердо. Я цеплялась за его веру, она давала мне надежду.

— От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не стыдна, потому что любовь Божья излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему… И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

Я понимала, отчетливо понимала, что Мишелю очень плохо. Когда легко болеют, так не спят, и запах не такой. Как хотелось мне быть сейчас настоящей колдуньей, травницей-лиходейкой, что может умертвлять и воскрешать! Пусть бы мне костер за это был положен, пусть, я все бы отдала, лишь бы маленький Мишель открыл глаза и засмеялся, и лихорадка ушла навсегда. В этот момент и цель моя, и жизнь — все потускнело, стало неважным перед лицом смерти. Я уже видела, и не раз, как она приходит. Я чувствовала ее смрадное дыхание на своем лице.

В нашем мире, где медицина часто действует наугад, где лекари кичатся учеными званиями и при том порой только кровь пускать умеют, поддаваться болезни недальновидно. Впрочем, она и не спрашивает. Каким ветром занесло заразу в наш дом, что за недуг охватил Мишеля, который в жизни никому не сделал зла, в отличие от находящихся тут? Не знаю обо всех грехах отца Реми — полчаса назад он со мной вместе был грешен, так что один я точно могу посчитать, — но мы с мачехой не праведницы. И вместо того чтобы покарать нас, Господь решил покарать невинного ребенка.

Или это и наша кара тоже?

Мачехина — за греховные мысли, суетность и стыд, направленный на собственного ребенка; моя — за стремление совершить тяжкий грех, и не один. Снова смещаются Господни знаки, капает кровь с лица Христа, бежит по полу скорпион, загнув ядовитый хвост. Все мы до краев полны ядом. А плохо — Мишелю.

Мэтр Батиффоль приехал быстро, Дидье и впрямь поторопился. Лекарь вкатился в комнату улыбчивым колобком, тут же принялся громко говорить, требовать таз, чтоб помыть руки, вина, чтоб выпить перед работой. Своей суетливой деятельностью он старался убедить нас, будто ничего страшного не происходит. Я видела его насквозь и не верила ему ни на грош.

— Ну-ка, что тут у нас! — мэтр склонился над Мишелем, прижал руку к его горящему лбу, похмурился задумчиво и важно покачал головою, словно говоря: понимаю, понимаю. — Лихорадка. И как давно?

— Еще утром, — сказала Эжери, — а заснул он в обед, да так проснуться и не может.

— Ну, ничего, ничего! — лекарь улыбнулся мачехе, которая даже с кресла привстала — настолько велика была ее вера в чудеса медицины. В молитвы отца Реми, похоже, верилось меньше. — Сейчас составим жаропонижающий отвар, нужно вливать его каждый час, даже если малютка пить не захочет.

— Это простуда? — спросила я напрямик.

Я стояла напротив врача и смотрела на него пристально, чтобы смутить. Чтоб он наконец бросил паясничать и занялся делом.

— Погода нынче холодная, неудивительно, что мальчик заболел, — туманно высказался мэтр Батиффоль.

Его лысина блестела, улыбка обнажала желтоватые зубы.

— Всего лишь простуда? — настаивала я. — Или нечто более серьезное?

— Гм, гм. Пока сказать с уверенностью нельзя. Он кашлял?

Лекарь приподнял Мишелю веко и уставился в ничего не видящий глаз.

— Нет, — сказала Эжери. — Не кашлял и не чихал, и животик у него не болел. Просто беспокоился, вы же помните, а сегодня вот с утра…

— Гм, — снова сказал мэтр.

Я видела, что он не знает, что делать. В чем-то я могла его понять. Загадки детских болезней — область темная и малоизученная. Можно понять, где обычная простуда, где зубы болят, где съел ребенок что-то не то. Но если вдруг здоровый мальчик за день валится с ног — это уже задачка посложнее.

Сознание того, насколько мы все бессильны, рождало в моей душе целую бурю ярости. Мне хотелось кричать, бить кулаками по кровати, до крови разодрать кожу — лишь бы Мишелю хоть что-то помогло.

— Но не думай остаться безнаказанным ты, дерзнувший противоборствовать Богу… — еле слышно пробормотал рядом со мною отец Реми, и мне стало холодно.

Неужели думает о том же, что и я?

— Так-так, — сказал мэтр, ощупывая худое тельце Мишеля, — хорошо бы его травами все-таки напоить. Сделаем состав на основе мирта, как вчера, и хорошо б еще шалфей, чабрец, сосновые и березовые почки смешать и настоять, и пускай выпьет. Так будет легче дышаться.

Мачеху, кажется, успокоили его слова, меня же — насторожили. Такой сбор я и без лекаря смогу составить, он хорош, когда человек всего лишь простужен. Но Мишель спит, и не просыпается, и дышит все тяжелей.

Хлопнула дверь, и все мы обернулись.

Вошел отец.

Он приехал прямо с приема у графа де Амьеза, где, бывало, собирались знатные господа поговорить о политике, и дам на такие вечера не приглашали; отец вошел стремительно, словно ветер влетел: перламутровые пуговицы па камзоле цвета ночи расстегнуты, нелепой и ненужной сейчас кажется богатая вышивка. Отец подошел к кровати и молча уставился на Мишеля, затем перевел тяжелый взгляд на мэтра Батиффоля, и тот вспотел еще сильнее.

— Что с ним? — спросил отец.

— Лихорадка, — лаконично ответствовал мэтр.

— С чего бы?

— Всегда найдется сквозняк, способный ввергнуть организм в болезнь, — провозгласил лекарь; я уже ненавидела этого бездарного кривляку, мечтала сослать его на самые гнилые в городе подмостки — большего не достоин. — Не беспокойтесь, граф де Солари, сейчас мы составим все необходимые лекарства, и скоро Мишель выздоровеет.