Страница 2 из 10
Девочка и баба
Ангел Дима рассказал мне эту историю.
У генерала Крушилова, проживавшего в Киеве, была дочка Машенька. Милый эльф с блестящими глазами и сердцем чистым, как белая бегония. Машеньке едва исполнилось семнадцать лет, и родители звали ее не иначе как мышонок, бельчонок, Минька, а на Рождество и Пасху дарили ей длинные вязаные носочки с орехами внутри. Целый год Машенька проводила в городе, а летом ее отправляли на дачу к старой папиной кузине отдохнуть.
Так было всегда, так случилось и этим летом. Только на этот раз еще и поселился по соседству с нашими дачницами прапорщик Кныш, чистый таракан, отдыхавший после ранения. Он-то и водил Машеньку гулять на луг и к себе в сад помогать собирать вишни.
Из Киева Машенька уехала прелестной и скромной девочкой, а вернулась ражая и истошная баба, ошалело поводившая глазами. Она ходила по дому как бульдог на задних ногах, рядилась в какие-то шали и тыкала папеньку в живот, говоря при этом — эге! — раздувала ноздри и подмигивала. Генерал и его жена целыми днями метались по комнатам, поочередно хватались за головы и кричали — ой-ой! Или же, закрывшись в спальной, подолгу смотрели друг другу в глаза, держались за руки и слушали в окно, как на улице Машенька топала ногами и хрипло смеялась, объясняя чего-то кучеру.
Большая субботняя любовь
В субботу, куда бы нас ни звали, и какая бы погода ни стояла на дворе, мы с Аней знаем — сегодня должна состояться наша большая субботняя любовь. Что это такое? — это пять часов на простыни посреди пустого дома и выходного дня. Ай, какие там пять часов! — ведь мы не англичане, чтобы знать об этом.
Мы много работаем, и жизнь наша — долгие холодные дни, но едва успев пожениться, мы твердо решили — большая субботняя любовь станет нашей семейной традицией номер один. Все всегда грустно наполовину, и зима здесь не станет мягче — упаси бог! — мы этого не хотим. Мы только говорим друзьям — в субботу к нам не приходите, — ведь они не знают, когда может начаться и закончиться наша большая субботняя любовь.
Нелли
Милая, она не носит больше очки после этого случая. Они осыпались, как труха, на трамвайную ступеньку. Известно, что трамвай без лошади движется дьявольской силою, а Нелли зашла в него не перекрестившись.
Билетик у Нелли был, на углу Евангелистов она хотела выйти, «два пирожных у кондитера, непременно два, а не одно», — думала Нелли, ставя ногу на ступеньку, как вдруг раздался оглушительный медвежий рык в миллиметре от ее уха: «Мамзеля, кажи билет». Дальше было так — с колокольным звоном в ушах Нелли увидела дьявола в форме трамвайного водителя. Он стоял вплотную к Нелли и рукой закрывал проход, у него не было зуба, лоб был сожжен и шелушился, а глаз был один и, кажется, посреди того сожженного лба. Дьявол глумливо улыбался. А-а, билету пожадничала! — засвистели со всех сторон его прислужники. И в эту минуту очки на Нелли лопнули раз и навсегда — дьявол расплылся, стекла осыпались, и оправа, соскочив с носика, упала вслед за ними. Нелли, видимо, все-таки показала дьяволу билет, потому что скоро стояла на улице, забыв про кондитера, без очков, и не могла сдвинуться с места, потому что трамвай без лошади ходит дьявольской силою, и надо перекреститься, а лучше плюнуть на рельс и сказать «сгинь», а еще завелся ероплан и того гляди упадет на голову, а еще по городу ходит черный перепел и ворует детей.
Хлебный пролетариат
Из всего пролетариата самый лучший — хлебный. Это люди, обсыпанные мукой и пахнущие самой счастливой истиной, исходящей из земли. У них не такая уж сладкая жизнь, как сладки могут быть их щеки и руки, но, согласитесь, хлебный завод лучше чугунолитейного или угольной шахты. Конечно, эксплуатации человека человеком хватает везде, глаза у наших белых тружеников часто как у обманутых детей. Но поэтому и порыв, и особенное упрямство человека, умеющего делать вкусный калач, и в революционном строю хлебный пролетариат — самая душистая колонна.
Жонглер Дима
Жонглер Дима любил показывать трюки за столом. Возьмет три винные пробки, подкинет, две поймает, а третья упадет кому-нибудь в суп.
Или поставит стоймя соломенную салфетку и примется показывать кукольный театр.
Возьмет в тарелке с костями два рыбьих плавника и водит ими над салфеткой.
Это море, — говорит Дима.
Подлинно русский театр, — объявляет Дима через мгновение и показывает следующее: над салфеткой-ширмой поднимает бутылку водки и стакан, из бутылки льет в стакан и смеется на всю комнату.
После этого прячет за салфетку собственную голову и начинает корчить рожи и отворачивать салфетку. Его пальцы скручивают салфетку в трубочку, и все видят то надутую, то зубастую, то печальную рожу Димы. Скоро рожи у Димы кончаются, и он, слегка смущенный, откладывает салфетку.
А еще он может схватить огромное блюдо, изготовленное в 1871 году на Королевской фарфоровой мануфактуре в Саксонии, на этом блюде только что был заливной сом, и приставить себе под подбородок.
Ну, кто я? — обращается лукавая голова Димы к сидящему напротив гостю.
Ты Иоанн Креститель, — сердито бормочет гость.
Молодец, угадал! — хохочет Дима. — Ты образованный человек, — хохочет и срывается с места для того, чтобы пожать гостю руку.
Тетушки
Я их так любил — милые сестры моей матери и тетя Саша, сестра моего отца. Они играли со мной, гуляли и рассказывали очень много глупого. Теперь я знаю, что для меня они были детскими сексуальными переживаниями. Но ведь и я для них был сексуальным переживанием. Не случайно же они иногда переодевались при мне, правда, отворачивались или говорили мне — отвернись. Купались со мной, конечно же, в купальниках, но как ловили меня в воде, подбрасывали или учили плавать! Я научился плавать с такими чуткими учительницами, но еще я помню, как неожиданно толкалась моя рука или нога во что-то невозможное.
Кто спрашивал — ты меня любишь? и просил — поцелуй свою тетю? Кто в бабушкином саду рвал со мной ягоды в халате не по фигуре и, наклоняясь к нижним веткам, показывал груди и темные соски? Они возили меня на велосипеде по тому городишку и вдруг капризничали — теперь ты кати. И я катил во весь взмыленный дух своих шести-девяти-двенадцати лет, а потом они все вышли замуж. Возможно, я горевал, хотя нет — ведь я не девочка. И вообще из другого города. А к тетушкам меня привозили родители в один из летних месяцев, а потом увозили обратно.
Письмо
Милая Валери,
забудем все и поедем в Вологду. В Вологде — русская зима и моя любовь к Вам, запертая в номерах Дьяконова.