Страница 216 из 224
И такой позиции придерживалась не только Судебная палата. Хаяси Даигакуноками свидетельствовал, что сам сёгун, опрашивая его, заметил:
— Сии столпы вассальной верности могли появиться лишь благодаря тому, что в стране распространилось наше высочайшее праведное учение. Подвергнуть сих мужей суровому наказанию представляется нам нецелесообразным в плане воспитания нравов грядущих поколений.
Цунатоси верил, что жизнь ронинов будет спасена. Однако вчера вечером пришло решение сёгуна, в котором значилось «сэппуку». Для всех приговор прозвучал полной неожиданностью, и князь до поздней ночи сокрушенно обсуждал дело со своими приближенными.
Уэсуги, прибегнув к посредству находившегося с ними в родстве клана Кисю, бросились искать заступничества через матушку сёгуна Кэйсё–ин. Поскольку из–за их оплошности и так уж вся страна гудела, как улей, уже не думая ни о каких ронинах, они хлопотали за свой клан, стараясь делать это без шума, исподволь, с униженным смирением, что едва ли отвечало требованиям кодекса самурайской чести. Тем не менее, по слухам, ходатайство было передано сёгуну. Поговаривали, что к Кэйсё–ин обратился сам Янагисава. Его высочество, отличавшийся трогательной заботой о живых существах, не мог остаться равнодушным к слезным мольбам рода Уэсуги. Тем более, как толковали в народе, учитывая глубочайшую сыновнюю почтительность сёгуна, он не мог не прислушаться к материнским увещеваниям.
Ёсиясу Янагисава делал вид, что ничего и знать не знает об этом. Никто никогда не слышал, чтобы он на чем–нибудь горячо настаивал. Будучи главным советником и находясь неотлучно при сёгуне, он никогда не спешил с ответами на вопросы.
Князь Хосокава бесстрашно попытался повлиять на ситуацию в замке.
— Вы, ваше сиятельство, что думаете насчет сего дела? — напрямик обратился он к Янагисаве, надеясь, что тот выскажет свое мнение без утайки.
Янагисава взглянул на собеседника. Лицо его было бледно и спокойно.
— А вы, ваша светлость? — ответил он вопросом на вопрос. Удивившись странной холодности его тона, Хосокава ответил:
— Ну, разумеется, помиловать.
— Что ж, я с вами согласен, — промолвил Янагисава с улыбкой. — Я сделаю все, что смогу.
— Однако все зависит исключительно от настроения его высочества, — присовокупил он.
— А вам, ваше сиятельство, разве неизвестно, какова позиция сёгуна? — с нажимом спросил Хосокава.
— Откуда же? — удивленно ответствовал Янагисава, с легкой усмешкой взглянув на князя и перевел разговор на другую тему. В комнату как раз вошли посторонние.
Когда они встретились в замке дней пять спустя, Янагисава сам затронул больную тему:
— Чем этим ронинам искать нового сюзерена, не лучше ли будет позволить им с почестями окончить здесь свой земной путь? Так оно будет в соответствии с принципом гуманности самурайского кодекса чести, да и сами ронины, говорят, этого всей душой хотели бы.
— Вы имеете в виду, что именно такова воля его высочества? — переспросил князь.
— Ну, точно я ничего не знаю, — уклончиво ответил Янагисава в своей неизменной мягкой манере. — А вы, ваша светлость, как полагаете? Со временем, конечно, люди будут выдвигать разные версии. Я лично всегда считал, что остается только положиться на суждение его высочества и принять высочайшую волю. С прискорбием наблюдаю, как близко к сердцу его высочество принимает случившееся. Каков бы ни был высочайший приговор, ронины уже одним этим должны быть безмерно счастливы.
Нынче утром в постели князь вспоминал тот разговор. Может быть, уже тогда решение сёгуна было известно? — подумал он.
Вся громоздкая тяжеловесная машина, нанизанная на ось единоличной воли сёгуна и именуемая «высочайшей справедливостью», пришла в движение. Цунатоси, бывшему одной из нескольких десятков шестерней этого механизма, оставалось только двигаться в том же направлении. Все хлопоты, все усилия, которые он предпринимал до сих пор, были просто вращением вхолостую. Должно быть, не высказывавший своего мнения и ничего не предпринимавший Янагисава и иже с ним заранее определили время, когда машина заработает, и направление, в котором она будет двигаться. Над пустыми хлопотами князя Хосокава верховный советник, наверное, только посмеивался.
Своим вассалам, явившимся с утра приветствовать господина, князь приказал:
— Проводите их в последний путь с почестями, торжественно.
Перед взором князя возник этот путь — ровная дорога, будто вымощенная камнем…
Часов в десять доставили официальный приказ, и на него надо было писать расписку. Цунатоси отправился в паланкине к дежурному управителю замка в текущем месяце, а оттуда погнал носильщиков к своей усадьбе в Мита, занавес дня был поднят.
Солнце еще не взошло, и на траве висели льдинки замерзшей росы, напоминая о зиме, которая не торопилась уходить. Но вскоре солнечные лучи заиграли в листве деревьев в саду, и небосвод окрасился лазурью.
Яхэй Хорибэ и Кихэй Хадзама, пробудившись от непрочного стариковского сна, встали рано. Одновременно с ними встали Дзюнай и Кураноскэ. В комнате молодежи двери были закрыты — все еще спали. Однако, пока Дзюнай оповещал своих соседей по комнате, что все уже решено, и церемония состоится сегодня, в комнате молодежи тоже началось шевеление, и ее обитатели по одному — по два потянулись к умывальнику.
Известие, которым поделился с ними Дзюнай, стариков нисколько не испугало. Всегда и во всем занимавший активную позицию Яхэй Хорибэ бодро заметил:
— Что ж, пора, пожалуй!
Остальные невозмутимо выслушали сообщение с таким видом, будто речь шла о том, чтобы выпить чашку чая или съесть плошку риса. На том разговор прекратился. Оглядев комнату, Кураноскэ увидел, что Кихэй Хадзама, который за время их пребывания в усадьбе Хосокавы и двух слов не проронил, уселся в уголке у окошка на свое особое место, на которое более никто не покушался, и блаженно дремлет, залитый от груди до колен падающим из–под стрех солнечным сияньем.
Как и говорили вчера вечером, явился мастера чайной церемонии и красиво расставили цветущие ветки белой сливы в нише–токонома. То было символом их кончины. Ронины тихо стояли и смотрели. Некоторые обсуждали икэбану, похваливая композицию.
Молодежь из соседней комнаты пришла пожелать старшим доброго утра. Кураноскэ непроизвольно пристально вглядывался в каждого, но видел только бодрые, отдохнувшие лица.
— Ну–ну, проходите, — вымолвил он.
Один за другим вошли Сукээмон Томиномори, Магодаю Окуда и Гороэмон Яда. В глазах всегда веселого и оживленного Гэндзо Акахани при виде цветочной композиции в нише–токонома мелькнула усмешка: «Ага, они уже здесь!..»
— Вы, кажется, вчера вечером неплохо повеселились, а? — сказал Дзюнай, чтобы как–то завязать разговор.
Молодые люди, смущенно улыбаясь, переглянулись, как бы говоря: «Да уж!»
— Кто это у вас там таким голосом вещал — прямо как настоящий актер? — продолжал выпытывать Дзюнай.
— А что, случилось что–нибудь? — спросил Яхэй Хорибэ, который сладко спал всю ночь и ничего не слышал.
Оценив комичность ситуации, ронины так и грохнули. Кураноскэ хохотал вместе со всеми.
— Однако, — негромко сказал он наконец, посмотрев на товарищей, — вам ведь уже все известно?…
Молодые люди, будто подобравшись, снова посерьезнели.
— Известно, — ответил Сукээмон Томиномори. Ничего не добавив, Кураноскэ проронил:
— Нам повезло — погодка нынче хороша.
Все непроизвольно прислушивались к тому, что творится в усадьбе. В это утро не слышно было привычного постукивания волана о ракетки. Не доносилось со двора и верещания воздушных змеев. Стояло ясное, пронзительно тихое утро. Яхэй Хорибэ, выйдя на солнышко, раскрыл на коленях начатый том «Троецарствия». Солнечный зайчик, отразившись от очков, заплясал на досках веранды.
Когда солнце, пригревавшее грудь старого Кихэя, переползло к нему на ноги, принесли подносы–дзэн с завтраком. Угощение в это утро было сервировано особое.
Затем следовала баня. Утро было как утро. Зашел сменившийся на рассвете с караула Дэнэмон Хориути. Он хотел быть со своими подопечными до конца.