Страница 209 из 224
На последних словах голос Дзюная сорвался на хрип, и Кураноскэ, слушавший опустив голову, взглянул на старика. В глазах Дюная стояли слезы.
— Ну–ну… — пробормотал Кураноскэ, стараясь справиться с охватившими его чувствами.
Подумав, он кивнул и, сам того не замечая, скрестил руки на груди.
— Что ж, если ты так считаешь… — промолвил он сдавленным голосом.
Дзюнай по–отечески ласково кивнул и сказал с прояснившимся взором:
— Мы все шли к этому плечом к плечу. Да кто из нас согласится, чтобы вы, командор, с вашим сыном одни приняли вину на себя?! Если рассудить здраво, то мы все здесь связаны друг с другом узами более крепкими, чем между отцом и сыном.
Кураноскэ молчал, поджав губы. На его округлых щеках и широких скулах играли блики первого весеннего солнца, заливающего веранду.
48 Неприсоединившиеся
Хотя обитавший в Киото Сёгэн Окуно нередко встречался с жившими по соседству Гэнсиро Синдо и Тароэмоном Кавамурой, которые принадлежали, как и он, к партии отколовшихся от партии мстителей, в разговорах они умышленно старались не упоминать о Кураноскэ и иже с ним.
Когда кто–нибудь из приятелей спрашивал: «Не было ли каких особых известий из Эдо?» — Сёгэн, опасаясь увидеть в вопрошающем взоре собеседника ту же тревогу, которую испытывал он сам, с напускным безразличием отвечал: «Да вроде все по–прежнему».
Ему, Сёгэну, очень хотелось сохранять маску нарочитого безразличия — для самоутверждения. После того как Кураноскэ отбыл в Эдо, Сёгэн несколько месяцев не мог избавиться от странного беспокойства: ему все казалось, что ему кто–то или что–то угрожает. В сущности, он ведь со всеми земляками порвал, и теперь ему должно было бы быть совершенно безразлично, что там поделывают Кураноскэ и прочие ронины из Ако. Скорее уж надо было думать о том, как наладить жизнь семьи в новых условиях — а над этим приходилось задумываться всерьез. Настроение Сёгэна в основном и определялось насущными заботами, отчего он постоянно пребывал в дурном расположении духа.
Над ним по–прежнему, как когда–то, нависала тень Кураноскэ. Даже сейчас, когда они окончательно размежевались, это было неприятно. Ну когда же наконец он избавится от влияния командора?
Кураноскэ, конечно, не безразличны его близкие, но с него станется отсечь все родственные узы, чтобы только довести до конца поглотившую его целиком затею, сыграть этот спектакль, которого так жаждут его соратники. Говорит, что все во имя покойного господина, но нет! Все он делает только для себя самого, для утоления своей жажды мести толкает на скользкий путь горячих юнцов. Кто бы что ни говорил, какие бы благовидные предлоги ни выдвигались, но лишь одно бесспорно. Он забавы ради разыгрывает помпезный спектакль, вовлекая в него своих сторонников, для чего обрекает на смерть молодых, лишает их будущего. Человек здравомыслящий просто не может с этим согласиться!
Когда Сёгэн оставался в одиночестве, — сидел ли он у очага или выходил в сад, — его постоянно грызли эти мысли. Чем больше он старался от них избавиться, тем больше чувствовал, что сомнения раздирают его душу, изнуряют плоть.
Известие принес Гэнгоэмон Кояма, доводившийся Кураноскэ дядей.
— Свершилось?! — побледнев, беззвучно прошептал Сёгэн, как человек, которому объявили смертный приговор.
Его потухший взор был устремлен на взволнованного Гэнгоэмона.
— Да правда ли это?
— Говорят, весть принес Игути от Гэнкэя Тэраи. А тому передал сообщение сам Кураноскэ.
— Такой уж он человек… Я всегда подозревал, что он все–таки пойдет на это, — заметил Гэнгоэмон.
— Да что же? Мы–то все равно тут ни при чем. Но при всем при том… — осекся на полуслове Сёгэн.
Почуяв неодобрение в словах отца, Гэнгоэмон решил поумерить радостное оживление.
— Родичам, конечно, выйдет много неприятностей. Эх, скверные дела! Да мы ведь с самого начал были против, сколько раз говорили…
— Ладно, я пока наведаюсь к Гэнкэю, уточню что можно. Попозже увидимся, — бросил Гэнгоэмон и, немного успокоившись, ушел.
Домашние во главе со старшим сыном и наследником Якуро окружили Сёгэна. Настроение у него окончательно испортилось.
Спохватившись, он послал Якуро вслед за Гэнгоэмоном к Гэнкэю Тэраи. Один за другим явились с визитами всполошившиеся Гэнсиро Синдо и Тароэмон Кавамура.
— Свершилось! — с деланной усмешкой встретил их Сёгэн. Он счел за лучшее скрыть все свои тревоги за беспечной улыбкой, но Гэнсиро и Тароэмон видели, что Сёгэн сам на себя не похож и веселье его наигранное.
Кавамура присел и сказал, взглянув на Сёгэна:
— Видишь, кто крепче духом оказался, тот и победил! Сёгэн на сей раз только слабо улыбнулся в ответ. Еще до того как вернулись Гэнгоэмон и Якуро, отправившиеся уточнять подробности, все трое уже не сомневались, что полученное известие — чистая правда. К вечеру почти все ронины из партии ренегатов, остававшиеся в Киото и окрестностях, собрались у Сёгэна. Можно было подумать, что поблизости затевается какой–нибудь праздник. Сёгэн знал, что среди здешних ронинов он занимает самое высокое положение, и с тяжелым сердцем предчувствовал, что теперь все будут одолевать его просьбами.
Спать удалось лечь только после полуночи. Потушив фонарь и очутившись в кромешном мраке, Сёгэн впервые почувствовал облегчение. Однако сон все не шел. Голова была полна каких–то разрозненных ослепительных образов. Заснуть он уже не надеялся — просто лежал, положив голову на подголовник. Смутные образы так и роились в голове, то вспыхивая, то угасая. Внезапно среди них оформился один узнаваемый образ — это был Куробэй Оно. Жирный старикашка в испуге ожесточенно грыз ногти.
Куробэй Оно в то время проживал неподалеку от храма Нинна–дзи. Одинокий дом стоял в безлюдной пади, среди густых зарослей и высоких луговых трав, что, впрочем, вполне подходило Куробэю, который сторонился былых друзей и сотоварищей. После того как ему, с разрешения Кураноскэ, вернули все имущество, злоключения его кончились. Теперь он был сам себе хозяин, и встречаться с Кураноскэ или с кем бы то ни было еще из старых знакомых у него не было особой нужды. Часть денег перепала сыну, Гунэмону. Тот приобрел пай в одной компании, что поставляла работников для управления делами императорского двора, нажил капитал и потихоньку открыл свою контору.
— Что ж, и купцом быть неплохо, — сказал отец.
Сам он, подражая сыну, тоже стал ходить на людях лишь с одним мечом за поясом вместо положенных настоящему самураю двух и был радешенек, что теперь не надо таскать лишнюю тяжесть.
Гунэмон, родившийся в благородной самурайской семье, тем самым отличался в лучшую сторону от своих деловых партнеров, происходивших из купеческого сословия, благодаря чему его хорошо принимали в управлении императорского дворца, и дело его, к полному удовлетворению родителя, процветало. Порой Куробэй сам наведывался в контору и, нацепив очки, просматривал бухгалтерские книги. Поначалу он робел, встречаясь на улице с прежними друзьями и земляками, но постепенно успокоился, поскольку те тоже при встрече отводили взгляд, и теперь, завидев на улице знакомого, он равнодушно проходил мимо, делая вид, что его не узнает. Вероятно, все его за это ненавидели, но ему было безразлично. Он испытывал чувство глубокого облегчения, будто тяжесть свалилась с плеч, и весь мир теперь ему виделся в розовом свете.
Куробэй прикупил довольно большое поле, простиравшееся за его домом в Нинна–дзи, нанял крестьян и занялся выращиванием овощей. Иногда, обходя поле и присматривая за работами, он сам полол сорняки, пачкая руки в грязи. Может быть, потому у него улучшился цвет лица и чувствовал он себя теперь превосходно. Нынешней осенью маленький сад при доме был пышно изукрашен осенними травами и цветами. На праздник любования луной соседи намяли для него в ступке рисовых лепешек–жояги. Часть он отослал сыну в контору.
Желтая луна взошла над горой Мацуяма. Если Куробэй и вспоминал о Кураноскэ и иже с ним, эти люди теперь были от него далеки, как звездные миры. Когда Гунэмон вдруг в кои веки заговаривал о них, Куробэй, будто думая о чем–то другом, равнодушно переспрашивал: