Море Имен

Папа делает ремонт. Клеит новые красивые обои, меняет двери, белит потолок. Привозят новую мебель, вешают новый ковёр на стену. Дом становится как будто моложе и просторней прежнего, но вместе с тем теряет часть памяти: он уже почти не помнит бабу Зурю.

Папе весело делать ремонт, но с горами всё равно ничто не сравнится. Папа прибивает гвоздик и вешает на стену большую цветную фотографию в рамочке – обрыв, острые каменистые пики, курится туман в причудливо вырезанной расселине, снежно сияет свет. Мама гладит папу по голове и вздыхает.

Он честно старается, папа, но он не выдерживает, и мама смиряется, потому что очень его любит.

Папа снова уходит в горы.

Становится пусто-пусто, но совсем не так, как было пусто, когда жила баба Зуря. Как-то иначе пусто. Неуютно…

И маме звонят – откуда-то издалека, из тех краев, где папа с верными друзьями покоряет вершины. Мама прижимает к уху телефонную трубку и становится белой как снег. Алик ничего не понимает, только сердце у него бьётся очень часто, будто сейчас выпрыгнет из груди.

В тот день больше ничего не происходит.

Маме звонят назавтра. И ещё через день.

И ещё потом, кажется, звонят.

Алик, наконец, слышит обрывки разговора. Лавина, спасательная операция… не дала результатов… решением суда признан…

Признан погибшим.

…Утром мама бежит по коридору в туалет, спотыкаясь о разбросанную обувь. Её тошнит.

Через полгода рождается Иней.

На шкафу стояла свадебная фотография Ясеня и Веселы – скромная невеста с букетом лилий и красавец-жених, гордый, точно бойцовый петух. Когда пришло свидетельство о смерти, Весела убрала фотографию и поставила на её место другую. На той был просто Ясень – смеющийся, с хитринкой в раскосых глазах.

Когда появился Шишов, эту фотографию она тоже спрятала. Алей потом достал её из семейного альбома и поставил обратно. Он уважал право матери на личное счастье, но память отца была святыней.

…Ветер стих. День клонился к вечеру, солнце пригревало почти по-летнему. Алей сбросил с плеч кожаный плащ и перекинул его через руку.

Подошёл ещё один автобус, открыл двери, закрыл и уехал. От метро досюда было три остановки, отсюда до дома – триста шагов.

Дома было пусто.

Выйдя замуж, мама переехала к Шишову и забрала с собой Инея. У Шишова была трёхкомнатная квартира – совсем рядом, в Новом Пухово. Алей не уставал дивиться, как они раньше умудрялись вчетвером жить в однокомнатной квартире бабы Зури. Сейчас она ему и одному-то казалась тесной. Может, из-за тёмных стеллажей с тысячами книг Лазури Обережь, может, из-за объёмистых советских шкафов, в которых хранились вещи когда-то нужные, а теперь хлам. Всё не разобрать, не выбросить отжившее, уже-не-своё…

С Шишовым мама познакомилась в церкви.

После смерти отца она, до сих пор равнодушная к мистике, вдруг уверовала со всей горячностью неофитки. Ходила на службы, исповедовалась, пела на клиросе. Она крестила новорожденного Инея, а Алей, уже почти подросток, упёрся: он помнил бабушку Зурю, и бабушка Зуря нравилась ему гораздо больше, чем церковь.

Лазурь была атеисткой, да не простой, а ругливой – воинствующей. Даже попав в больницу с инфарктом, она не сдалась: всё повторяла, чтоб не вздумали ставить на могиле креста, не позорили её. О близкой смерти она говорила бодро, точно как Ясень о новом восхождении. Сын и невестка пытались её переубедить, но она знала лучше – она всегда знала лучше.

Выслушав запальчивую отповедь Алея, Весела не стала настаивать. Она никогда этого не умела.

Шишов, Лев Ночин, был человек солидный, надёжный и положительный до оскомины. Алею он не нравился. Алей честно пытался задавить свою неприязнь. Он считал, что ревнует мать ради памяти покойного отца, и просто старался поменьше общаться с отчимом. Тот любил пускаться в рассуждения о житейской мудрости и мнил себя царём Соломоном, а Алей видел школьника-отличника, который до седин остался послушным примерным ребёнком. «Папа был вечный подросток», – напоминал он тогда себе, но не мог не прибавлять, что это всё-таки совсем иное… Толстый, щекастый, мохноусый, Лев был полной противоположностью Ясеню. Иногда Алей думал, что мама выбрала его нарочно, чтобы не напоминал о первом муже.

…Он обогнул гаражи. За ними, на маленькой гравийной площадке трое парней возились с древними Жигулями. Завидев Алея, они на миг оторвались от машины. Алей помахал им рукой. Двое были одноклассниками, третий – приятелем из параллельного. В школе Алея любили – он всегда давал списывать и не задирал нос.

Зелёные кроны качались высоко в голубом небе. Под окнами, в палисадниках, зацветали весенние цветы. Над детским садом стоял весёлый визг – малыши вышли на прогулку. По узенькому проулку катили коляски две молодые мамы (одна – жена одноклассника, вторая – сестра другого). На скамеечке у подъезда сидели бабульки и переговаривались натужными громкими голосами.

– Здрасте! – сказал им Алей.

Баба Медя разулыбалась, собрав в морщины всё своё крошечное личико. Её соседки умиленно покачали головами.

Баба Медя, Медь Морошина, была алеевой первой учительницей – и ох какого страху натерпелся он когда-то оттого, что жил с нею в одном подъезде. В год, когда Медь Морошина вышла на пенсию, Алик ещё даже не родился. Пока оставались силы, она подрабатывала ради нескольких лишних копеек. Потом она совсем состарилась и теперь только сиживала порой на скамеечке у подъезда, даже летом укутанная в синее драповое пальто с коричневым воротником.

А ещё она стала совсем глухая.

И когда Алей, поздоровавшись, прошёл мимо, баба Медя наклонилась к плечу своей подруги, такой же тугоухой старушки, и пронзительным голосом, на весь двор, произнесла:

– А это Алечка, сосед наш, который Поляне судьбу сломал! Хороший мальчик!

Алей чуть ключи не выронил.

«Так вот оно что, – подумал он, безнадёжно закатив глаза. – А я-то Иньку ругать собирался! Это баба Медя растрезвонила… вот дурочка старая! А ей Поляна сказала, точно, к гадалке не ходи. Тьфу ты, горе луковое!»

С тем он поднялся на второй этаж и отпер дверь.

– Мама?

– Да, Алик.

– Что случилось?

Алей опёрся на подлокотник дивана, прижимая к уху телефонную трубку. Окно комнаты выходило на северо-восток: по утрам оно ловило солнечные лучи, но вечер в квартире наступал раньше срока. На улице было ещё светлым-светло, а в доме уже смерклось, впору зажигать лампу.

– Что случилось? – недоумённо повторила Весела. – Алик?

– Что с Иней?

– Иня гуляет.

– С Комаровым?

– Да, он всегда с ним гуляет…

– Мама, я только что встретил Лёню. Он сказал, что Иня второй день не ходит гулять. Расскажи мне, пожалуйста, что случилось.

– Ничего не случилось, Алик, – сухо ответила та.

– Хорошо, – Алей заговорил медленнее, стараясь, чтобы голос звучал ровно и благожелательно: – Позови, пожалуйста, Иню.

– Он в ванной.

Алей беззвучно вздохнул, помолчал и твёрдо спросил:

– Мама, это правда, что Лев Ночин его обрил налысо?

– Алик, у тебя такой голос, как будто это какая-то трагедия.

«…в другой класс… другую фамилию», снова пронеслось в голове; Алей скрипнул зубами.

– Мама, неужели ты не понимаешь?! – понизив голос, спросил он. – Ине уже не пять лет. Он взрослый парень. Он не кукла! Он сам имеет право решать такие вещи. Почему ты позволила, чтобы его заставили?

– Алик… – Весела вздохнула, – это ты не понимаешь. Пожалуйста, давай не будем ссориться.

– Мы разве ссоримся, мама?

Трубка помолчала.

– Алик… – беспомощно повторила она.

Ему показалось, что у мамы глаза на мокром месте, и сердце сжалось, но Весела продолжила ровным, только немного печальным голосом:

– Сына… я не хотела тебе говорить такие слова, но придётся, видать… Ты уже взрослый. Ты помнишь папу. А Иня – маленький, он папу… родного папу только на фотографиях видел. Мальчику нужен отец, образец для подражания…