Стадия серых карликов

итак я призываю высокий суд незамедлительно вынести оправдательный приговор этому молодому человеку любовь нельзя судить дочь Чернобыля и парень из Афгана вот какую любовную балладу написали местные музыканты и поэты выдавать любовь за разврат а разврат называть любовью это я должен вам сказать стадия черной дыры в морали общества такое общество неизбежно должно погибнуть у стадии серых карликов нет даже иллюзии возврата на орбиту прежней морали ни один педагогический совет в мире не властен распоряжаться любовью и не один суд не имеет права осуждать ее поскольку любовь это Бог это жизнь а ненависть это смерть причем смерть для того кто ненавидит вдумайтесь уважаемые судьи ведь это чудо самое настоящее чудо чтобы где в совхозе имени Якова Михайловича Свердлова от чьей директивы вышли из-за казачьей крови вышли из берегов Дон и Кубань после Чернобыля изрешетившего гены после Афганистана исковеркавшего душу во времена всеобщего осатанения и остервенения в молодых душах проросла любовь разве это не чудо наших дней разве эти молодые люди не Ромео и Джульетта нашего времени я позволю задать вам вопрос без ответа на который вы не имеете уважаемые судьи права выносить какой-либо приговор сколько лет было Джульетте таков мой вопрос любовь в данном случае это признак выздоровления нашего общества ваш приговор может быть только таким совет вам да любовь дорогие Роман и Евгения

«Этот чудак спутал суд с дворцом бракосочетания», — усмехнулся судья, хотя свидетель ему понравился — из редкой нынче породы имени протопопа Аввакума. Однако все же придется испытать впечатление от речи Того, Кого в Шарашенске Называют Прокурором. К тому торопливо подошел и что-то нашептывал на уху следователь по прозвищу ЧеИ, сокращенное от Чего Изволите. В зале не было ЧеИ, он появился только что и, судя по тому, как приосанился, приободрился его шеф, наступает очередь государственного обвинения. ЧеИ засиял от сознания выполненного долга, гордо держал свою голову величиной со средний грейпфрут, поглаживал лапкой тоненькие въедливые усики.

— Пожалуйста.

— Тщательный анализ всех обстоятельств дела и ход рассмотрения его в суде, — государственное обвинение выдержало приличествующую моменту паузу, — позволяет мне, — вторая пауза была еще более значительной, — отозвать из суда обвинительное заключение и прекратить уголовное дело в отношении Романа Триконя по причине отсутствия состава преступления.

— Как вы посмели? Это так вам не пройдет! — вскочила с места Муза Климовна и яростно грозила пухлым пальцем блюстителю закона.

— Защита заявляет протест и требует от суда оправдательного приговора по всем пунктам обвинения! И вынесения в отношении виновных лиц частного определения!

— Сво-бо-ду Ро — ма — ну! Сво-бо-ду…

Судья встал, поднял руку, и его почти двухметровая фигура и невозмутимость успокоили зал.

— Представитель обвинения больше ничего не желает сказать? — спросил он, а про себя подумал: было бы очень хорошо вот здесь, при всем честном народе сказать, почему он востребовал назад им же подписанное обвинительное заключение. Что-то изменилось в этом мире, но что? Кто в опале: Грыбовик или Ширепшенкин? Оба? Как минимум — Ширепшенкин? Да, как минимум. Если оба, то плохи мои квартирные дела. Эти хоть обещали, а новые?

— Прежде всего, я хотел бы от лица своих коллег по прокуратуре и от себя лично принести самые глубокие извинения Роману Ивановичу Триконю, его родным и друзьям за причиненные большие неприятности. Но правда, как ни сложен, извилист, обиден, я бы и так сказал, ее путь, все же восторжествовала. А теперь я бы хотел, чтобы моя уважаемая оппонентка со стороны защиты огласила здесь один документ, касающийся весьма благополучного исхода этого дела.

Если бы Тот, Кого Здесь Называют Прокурором, с самого начала занял принципиальную позицию, дал бы по рукам липачам, то даже дед Туда-и-Обратно проникся к нему бы уважением. Но Тот дождался старшего следователя ЧеИ, который бомбил звонками губернию, вынюхивал настроение в прокуратуре и в иных местах, разнюхал, что адвокатша, из молодых да ранних, добилась вчера принятия в губисполкоме разрешения Евгении Штанько, не достигшей восемнадцати лет, в порядке исключения вступить в брак с Романом Триконем. Между тем, лендлорд Ширепшенкин по наущению своей супруги такое разрешение в Шарашенске заблокировал.

— Благодарю за помощь, оказанную защите со стороны обвинения. Это вызвано тем, что мы словно поменялись функциями: обвинение защищает, а защита обвиняет. Прошу суд учесть, что я обвиняю лиц, сфабриковавших это дело, принесших людям страдания и нанесших им огромный моральный ущерб. Я настаиваю, как минимум, на вынесении частного определения. Что же касается документа, то я прошу копию, заверенную нотариусом, приобщить к делу. Оглашаю содержание, — она спокойно прочла разрешение на вступление в брак и, не дожидаясь, пока зал всколыхнется, требовательно выкрикнула: — Прошу суд немедленно принять решение о незамедлительном освобождении моего подзащитного из-под стражи!

Казалось бы, дело решенное, Ромка оправдан, но в зале наступила такая тишина, что слышно было, как судья опрашивает заседателей. Мадам Ширепшенкина даже крякнула от досады, когда ее подруга по наробразу также утвердительно кивнула головой.

— Суд принял решение об освобождении Триконя Романа Ивановича из-под стражи. Конвой, освободить его из-под стражи. Заседание будет продолжено после перерыва. Перерыв пятнадцать минут. Суд удаляется на совещание.

Встать, суд идет. Все вскочили, чтобы броситься к Ромке. Тот, закрыв лицо ладонями, то ли плакал, то ли смеялся. Кричали «ура», аплодировали, и вдруг судья услышал пулеметную очередь, потом еще одну. Стреляла старуха на площадке перед кинобудкой. Установив сошки пулемета Дегтярева на подоконнике, она кричала что-то неистово, и посылала очередь за очередью, слава Богу, в небо. По такому случаю на ней был пиджак с двумя орденами Славы и орденом Красной Звезды, на впалой груди позвякивали еще какие-то медали, и пустые гильзы скатывались вниз, прыгая на ступеньках. Запахло порохом.

«Невозможно нервной стала работа. Все-таки надо бежать в кооператив. Как получу квартиру, так и сбегу», — думал судья, чувствуя, как ледяная капля пота, прыгает у него по ложбинке с позвонка на позвонок.

Глава сорок восьмая

Оторвавшись от погони, Степка Лапшин прокатился для верности на подножке километра полтора и спрыгнул в густые заросли лебеды в том месте, где она поменьше была перепачкана мазутом. Приземлился удачно, не споткнулся, не упал, только слетела туфля, которая тут же и отыскалась. Вокруг трещала саранча. Лебеда издавала сильный запах, было душно, и солнце темечко припекало. Обычно Степка носил тряпичную кепочку с желтым пластиковым козырьком, синими якорьками и разухабистой надписью «Ялта», теперь же не только кепарика, но и носового платка в кармане не оказалось. Кроме носков, которые он сунул туда перед побегом из того страшного холодильника.

В метрах двухстах от железной дороги стояли жилые дома, между ними промелькнул желтый рейсовый автобус. Идти туда на босу ногу не годилось, и Степка надел носки, туфли, привел себя в порядок: поддернул брюки, затянул ремень, чтобы они не свалились, но соответствующей дырочки не оказалось в районе ближайших двадцати сантиметров. Похудел страшно. То-то, когда он убегал, штаны сваливались, и их пришлось держать руками. И не было поблизости ни одного предмета, который мог бы сгодиться для прокалывания дырки.

Из-за домов выкатил зеленый тепловозик, поддерживающий над собой темно-сизое облако и наполняющий окрестности таким грохотом дизеля, что, казалось, по рельсам двигалась громадина, последний крик локомотивной моды, а не маневровая козявка. Степка поднял руку, тепловозик сбавил ход, из кабины выглянул машинист с красной глянцевой рожей, видать, ему полной мерой перепадало не только грохоту, но и жара от чуда техники.

— Чего тебе?

— Шило есть? — хотел крикнуть Степка, а получилось — заорал так, как даже не кричат в репродукторах железнодорожные диспетчера.