Стадия серых карликов

Бульдозер можно было взять только сзади. Прыгнув на прицепную скобу и схватившись за кронштейн задней фары, Василий Филимонович, выбрав момент, когда бульдозер остановился, чтобы рвануть вперед, перебрался на брызговик и толкнул рукоятку дверцы. Гусеницы, взлязгнув, напряглись и швырнули машину на теплицу, но Василий Филимонович был уже в кабине, убрал газ до отказа, и двигатель сразу же захлебнулся.

— Ты что? — бульдозерист повернул к нему лицо, и наш храбрый участковый увидел у него на губах пену, расширенные зрачки, свирепо поднимающиеся и опадающие ноздри.

— Выходи, приехали.

— Мусор?! — воскликнул с удивлением и яростью бульдозерист и набросился на него.

Разве мог знать наш героический старший лейтенант Триконь, что, сражаясь с вертлявым, как кошка, бульдозеристом, он вмешивался в ход балетно-бульдозерной, производственно-художественной композиции «Наша ода каждому огороду!»? Если бы он не вмешался, то производственную программу этой композиции совхоз в Больших Синяках выполнил бы на 163,6 десятых процента по общему метражу разрушенных теплиц и занял бы безусловно первое место в уезде. И получил бы знамя. Его же вмешательство снизило этот показатель для Больших Синяков на 108–110 процентов, более того, совершенно порушило планы местного, большесинячного, лендлорда с помощью уничтожения теплиц — этого данайского коня, сооруженного под ключ столичными шефами, переключить внимание освободившихся от овощных и цветочных забот большесинячек к проблемам развития молочного производства.

Местный лендлорд в присутствии художественной группы как бы в шутку сказал бульдозеристу, что заодно надо снести к чертовой матери и совхозные теплицы, а один на один уточнил, что он не шутил и, если это будет сделано, ему будет выписана хорошая премия. Итак, лендлорд из Больших Синяков при всех шутил, а бульдозерист — дурак, шуток не понимает, и есть тому сколько угодно свидетелей. Мог ли знать Василий Филимонович о таких тонкостях, вступая в бой с покусителем на сохранность социалистической собственности?

Он кое-что смыслил в драке, все-таки его чему-то учили, но и его противник был не из простачков. Он дрался, как хорошо отлаженный робот, сосредоточенно и жестоко. Ему было лет тридцать пять, и громадное преимущество в десять лет позволяло успешно увертываться от захватов на задержание. Они преследовали разные цели: Василий Филимонович хотел задержать бульдозериста, и для этого требовалось сломить его сопротивление, его же враг намеревался пришить легавого на месте. Бульдозерист вытащил из-за голенища кирзового сапога нож — Василий Филимонович выбил его ногой, и сам удивился, как это у него получилось складно.

Потом они сошлись в рукопашной, катались по земле. Бульдозерист сцепил уже пальцы на горле старшего лейтенанта, и тот никогда бы не стал капитаном, если бы не двинул хорошенько ногой в пах, в самое что ни есть болезненное место. Затем вообще последовали безобразия: Василий Филимонович попыталя хорошей плодородной землей засыпать противнику безумные, с расширенными зрачками глаза — то ли от экстаза разрушения, то ли от наркотиков. Тот ответил тем же приемом, кинулся на врага в милицейской форме с еще большим остервенением, попытался бросить его в месиво из стекла и рваной, искореженной металлической арматуры. Участковый в свою очередь вовсе не желал, чтобы каблук милицейского полуботинка оставлял четкий отпечаток на щеке коварного врага, настолько четкие, что можно было даже определить степень косолапости хозяина обуви. Изделие отечественной обувной промышленности подействовало на бульдозериста должным образом и доконало его. Василий Филимонович навалился на обмякшее тело, снимал с себя брючной ремень, конечно же, чтобы задержанного связать.

Да не тут-то было. Неожиданно на нашего храброго мента налетели какие-то люди, вцепились в Василия Филимоновича, отняли у него чистую победу, крича, визжа, матерясь и распространяя крепчайший сивушный запах. Во-первых, это было подло: все на одного, во-вторых, у всех нападающих были повязки народных дружинников, стало быть, его союзников. Так почему же они с таким остервенением накинулись на него? Василий Филимонович, осердясь, врезал пару раз каким-то приставучим мужикам, но это лишь подлило масла в огонь. Самое же невероятное было в том, что среди нападавших был сержант милиции и действовал явно не на его стороне. В заварушке бульдозерист пришел в себя и, разогнавшись, сбил его с ног, и стал месить его, лежачего, кирзовыми сапогами.

Если бы знал бульдозерист, как это дорого ему обойдется! Вообще тут многое значила неосведомленность. Василий Филимонович не знал, что напоролся на балетно-бульдозерную группу, действовавшую в тот день в Больших Синяках. Конечно, на таком примере конкретно наявно, как сказал бы рядовой генералиссимус пера, видно, к чему приводит отсутствие должной гласности.

Балетно-бульдозерная состояла на все сто процентов из активистов Больших Синяков, и на защиту беспомощного человека в милицейской форме отважилась лишь молоденькая учительница младших классов, приехавшая всего год сюда назад. Она кричала на бульдозериста, называя его зверем и подонком, поскольку тот бил потерявшего сознание человека, а затем, видя, что это не помогает, упала на его сапоги, закрыла собой Василия Филимоновича.

Вообще ей не нравились дикарские пляски во дворах, где бульдозер крушил теплицы и парники, в которых кое-где уже были молоденькие огурчики. После всего увиденного она решила отсюда уехать, и это придало ей храбрости. И когда сержант вызвал милицейский фургон, учительница, несмотря на то, что балетно-бульдозерная группа дружно считала лежащего без сознания старшего лейтенанта переодетым уголовником (в варианте: членом мафии, загребающей на продукции теплицы миллионы и разорившую таким образом совхоз в Больших Синяках — иначе какой смысл был этому бандюге бросаться на честного механизатора из шарашстроймеханизации?), настояла на том, чтобы пострадавшего сопровождала она, поскольку они в качестве свидетеля везут бульдозериста. И еще добилась она, чтобы они ехали не в горотдел милиции, а в больницу. «Сучка, чего под ногами путаешься, жить надоело?» — спросил ее на ухо бульдозерист, когда они садились в синюю машину с красной полосой.

«Ох, Вася-Вася, — укоризненно произнес товарищ подполковник и покачал его, старшего лейтенанта Триконя, головой. — Уделал он тебя, как Бог черепаху. А я разве тебе не говорил, Вася, что напрасно от физподготовки увиливаешь? Не сачковал бы, не ленился бы по утрам, как раньше зарядочку с пристрастием делать, ты этого шибзда за двадцать секунд скрутил бы… Я же знаю: ты вспомнил его…»

Лучший участковый лежал на топчане в процедурном кабинете. Ему уже вкатили под кожу пару каких-то уколов, один из них жгучий, наверное, изобрела еще инквизиция, закрепили скобками рваную кожу на лбу и замотали голову на манер мусульманского тюрбана, прижгли йодом раздобревшие, как у негра, губы. Почти совсем заплыл левый глаз. В облике товарища Триконя явно прорезались какие-то пиратские черты, поскольку тюрбан пришлось наматывать и на глаз, кровоточащие раны на спине и на боках сердобольные медики залепили пластырем, а сломанный большой палец левой руки загипсовали вместе с ладонью и обрядили всю кисть в белую сетку — на зависть женщинам, желающим встать где-нибудь в очередь за такими модными ажурными колготками.

— Больной, вы можете сесть? — спросила строгая пожилая врачиха.

— Можем, отчего же нельзя, — ответил Василий Филимонович и поднялся с таким трудом, словно валил набок весь мир.

— Не тошнит?

— Пока нет.

— Крепкая голова, поздравляю.

«Вам бы голову Аэроплана Леонидовича, вот это голова», — подумал про себя участковый.

Врач долго его осматривала, выстукивала, выслушивала, раздирала на левом глазу пальцами веки, заставляла дышать, спрашивала, болит — не болит, снова тошнит — не тошнит, а затем все-таки поинтересовалась ушами — ничего в них не слышится: голоса, звонки, песни? Не стал признаваться Василий Филимонович в постоянной и плодотворной акустической связи с начальником отделения — хватит, с Тетеревятниковым поделился, так тот в милицейскую ведомственную стукнул, поскольку психиатр в звании полковника вызывал.