Страница 101 из 103
Мы слуги Знания. А знание — это, прежде всего, память. Она прекрасный инструмент, но… Откровенно говоря, ни в одном из предыдущих веков нечистой силе так не удавалось расчеловечивание, как в двадцатом. Очень легко стало лишать людей того, по причине чего они и называются людьми: чести, достоинства, порядочности, благородства, веры, верности, родительского и сыновнего чувств, чувства долга, любви к родине, к родным гробам, к традициям, между прочим, и к истории. Люди с поразительной легкостью стали отказываться от десяти заповедей. Вместо них, правда, придумали принципы, чтобы окончательно забыть о заповедях. Память человеческая все больше становится в этих условиях памятью о Зле. Нам, лукавым, и совращать нынешних людей-то незачем — народ поистине к разврату давно готов. А это путь — в Никуда.
— Если я не ошибаюсь, вы предлагаете во имя спасения человечества лишить его памяти? Но для этого его надо уничтожить, по крайней мере, организовать нечто подобное всемирному потопу. Было бы, конечно, странным, ваше высокосатанинство, если бы вы, заботясь о несчастном человечестве, не хотели бы погубить его окончательно. Люди, если они, конечно, еще люди, а не биосистемы для собственного потребления, непременно захотят выжить с багажом своей памяти, своей не очень красивой истории. Для этого они должны научиться прощать ближнему. Вспомнить о христианском всепрощении…
— И вы — сгусток язычества, вновь толкуете о Боге, о христианском смирении и всепрощении?
— Да, ибо простить — это не только понять. Это конец Злу.
— Конец Злу? А ведь это тогда и конец Добра! — задохнулся от возмущения Всемосковский Лукавый и неожиданно взмыл в небо…
Великий Дедка знал, что разговор будет продолжен именно теперь.
— Помнится, вы предрекали конец Злу? — пытливым огнем сверкнули бесовские глаза.
— Не столько конец Злу, сколько наступление эпохи понимания. Извините, но люди и без вашего наущения творят друг другу сегодня столько пакостей, что я поражаюсь нерешительности Вселенского Сатаны в деле сокращения лукавого аппарата.
— Извините, но это уже вмешательство в наши внутренние дела.
— Ах, простите, увлекся. Это вместо того, чтобы поздравить вас с самыми впечатляющими успехами по части осатанения нашей с вами общей паствы, — Великий Дедка усмехнулся, когда Лукавый кинул в него испепеляющий взгляд в ответ на похвалу. — Тут ни убавить, ни прибавить. Но если честно, то меня беспокоит осатанение на радикальной основе под самыми демократическими, либеральными, с одной стороны, и консервативными лозунгами, с другой. Демократия у нас самая антинародная, либералы наши — самые заядлые враги свободы, ну а консерваторы — самые лучшие мечтатели о светлом будущем. А ведь все это на нашей с вами памяти было, было и еще раз было… Прекраснодушные либералы превращались в соглашателей, и в радикалов, и в террористов. Либералы на начальной стадии вообще-то симпатичные люди, но до тех пор, пока не начинают превращаться в нечто прямо противоположное. Мои доброжилы тоже ведь превращаются и в лешаков, и в упырей, и даже в чертей. Либерал — величина крайне непостоянная, гораздо постояннее и устойчивее либеральный террор, имеющий славную, по крайней мере, у нас, полуторавековую историю. Перед лицом светлого будущего мрачен и свиреп у нас и консервативный террор. Для того, чтобы либералу стать террористом или бомбистом, как их называли в старину, ему надо побыть хоть немного революционным демократом.
— Непременно! — неожиданно поддержал мысль Лукавый. — Руководитель литературного процесса Феникс Фуксинович, например, научно доказал ближайшее перспективное будущее революционным демократам. Вот молодец! Учтите, без нашего наущения, по собственной инициативе он такой.
— Вы этому рады? — спросил Великий Дедка и тут же спохватился, сконфузился. — Да что это я… Конечно же, рады!..
Лукавый расхохотался, скрестив лапы на волосатом брюхе, и, помахивая от великого удовольствия хвостом, шлепал кисточкой по крыше, то слева, то справа от себя. После неудачи с Иваном ему надо было разрядиться — и поэтому он едва не хлестнул хвостярой Асраила по лицу. Юноша-ангел успел вильнуть рулем, еще плотнее сжал мраморные губы и покатил дальше. Лукавый не видел его, и если бы Асраил не увернулся, то это означало бы серьезное осложнение отношений с самим Аллахом. Ведь по сравнению с Асраилом, своего рода генеральным инспектором группы генеральных инспекторов, Костлявая всего лишь бухгалтер похоронной команды. А Лукавый продолжал веселиться, поучать коллегу соображениями о том, что специалист по революционным демократам ничуть не лучше специалистов по мамонтам, которые спят и видят, как волосатые герои их исследований бродят по Земле.
— Вам весело оттого, что известные вам течения и направления общественной мысли, приведшие к величайшей в истории человечества трагедии, вступили в стадию фарса? Так я вам должен сообщить, что Филей Аккомодович Шанс уже получил наряд на металлолом. Это вам, я скажу, не Аннушка масло пролила…
— А что же Гриша Ямщиков? Ведь Аэроплан Леонидович предупредил его!
— А Филя откупился. Пообещал дать ему миллион для развития науки. Ведь Гриша, кроме бормотухи, еще и науку любит. — Великий Дедка поднял, как бы взывая к тишине, чтобы прислушаться, руку. — Слыхали? Один из рассвирепевших боевиков задумался: а не взорвать ли ему на территории братской республики атомную станцию?! Каково?
Лукавый от ярости зарычал, заложил лапы за спину, и стал прохаживаться. Он ходил час, два и все молчал. Великий Дедка не торопил с ответом: в их распоряжении, если найдут мудрый выход, была вечность. Между тем Великий Дедка с помощью технических возможностей доброжильского штаба пустил в действие секретнейшую технологию сканирования мыслей, никогда ранее не применявшуюся по соображениям нравственного порядка. Великое Вече удовлетворило просьбу запустить ее в действие, разумеется, в качестве исключения.
Миллионы вариантов просчитал предводитель нечистой силы. У него была великолепная логика, он обладал великим умом, по всем показателям его высокосатанинство без малейших сомнений был гением, но с отрицательным знаком. Он сам попал в поистине дьявольское положение: только в умозрительной математике умножение минуса на минус дает плюс. В жизни приумножение минуса неизбежно давало только минус, хотя в перевернутом, зеркальном сознании бесов представлялось величиной положительной.
Лукавый не был председателем исполкома какой-то партии власти, а диалектиком, причем, выдающимся, и отлично понимал, что количество Зла достигло критического уровня и находилось накануне перехода в новое качество. И совсем не потому, что кто-то назвал одну шестую часть суши империей зла — это был как раз тот случай, когда автору не помешало бы, прежде, чем раскрыть рот, в зеркало самому поглядеться. Слишком легко Зло становилось нормой жизни, и это было опасно, прежде всего, для самого Зла, так как оно переставало быть таковым, а лукавая служба собственными успехами как бы упраздняла самое себя.
Однако в отличие от любого председателя исполкома Лукавый не знал и не мог знать будущего, оно ему было недоступно и непостижимо, и поэтому он создавал одну за другой модели, стараясь угадать самую реальную из них. Подчас жуткие модели! К примеру, он, по крайней мере, четверть часа размышлял о сценарии Константина Палыча, диссидент-звездочета из Больших Синяков. Нечистый не в теоретическом плане представлял и красные гиганты, и белые карлики, и черные дыры, и сверхновые звезды. Несколько тысяч земных лет продрожал он на астероидной каторге, пока Вселенский Сатана не вспомнил о нем и не направил в Россию. Неужели сатанинская интуиция подсказала Всенечистому, что именно тут пригодится ему опыт созерцания белого карлика? Звездочет, убеждал себя Лукавый, имел в виду не физическое явление, а общественное. Это не формула, а метафора, образ и, как всякий образ, многоплановый, с уровнями смысла больше одного.
Диссидент-звездочет не распространялся по поводу характеристик красных гигантов, хотя, конечно же, подразумевал под ними крупных деятелей русской революции, красных не столько по содержанию, сколько от пролитой ими крови во имя светлого будущего — самые первоклассные люциферы, не удержался от восхищения он. Красных гигантов сменили белые карлики, да какие они белые — серые они! На совести которых вроде бы не было крови, но увы, чем яростнее они отталкиваются от кровавой практики красных гигантов, тем быстрее в силу неумолимых законов диалектики приближаются к ней.