Поставьте на черное

Две комнатки в библиотеке с некоторых пор занимало издательство «Наследие». Когда я вошел, главный редактор «Наследия» Эдик Саломатов, как всегда, озабоченно сновал между работающими компьютерами, тыча пальцем то в один экран, то в другой. Подчиняясь мановениям его дирижерских пальцев, девушки-операторши у дисплеев самозабвенно щелкали по клавишам. Сочно гудел лазерный принтер, ежесекундно выплевывая в корзину какие-то густо испечатанные листки. Человек несведущий, глядя на этот конвейер, мог бы подумать, будто присутствует в вычислительном центре или информагентстве. На самом деле Эдик издавал классику – по мере своих финансовых возможностей.

– Привет, Эдуард, – сказал я. – Все сеете разумное?

– А-а, Яков Семенович! – обрадовался Саломатов, ухитряясь пожать мне руку, не перестав при этом дирижировать своими операторшами. Это был сложный акробатический этюд, но Эдик справился. – Чем могу помочь?

Что касается посильной помощи, Саломатов был безотказен и притом не задавал мне лишних вопросов. Года два назад я выручил его еще не оперившееся издательство, когда Боб Фокин по прозвищу Барбос, туповатый громила с Малой Дмитровки, вдруг захотел получить вместо контрибуции контрольный пакет «Наследия». Это была явно частная барбосова инициатива, ни с одним из гауляйтеров не согласованная. Поэтому я даже не стал настаивать на арбитраже, а просто сам пришел к Фокину на «стрелку» в Настасьинском переулке, оставив Эдика сторожить компьютеры. Встреча с Барбосом и двумя его барбосятами завершилась довольно мирно, даже дружески – если, конечно, не принимать во внимание двух вывихнутых рук у шестерок (не надо было их распускать!) и трех выбитых зубов у самого Фокина, которому было вполне по средствам вставить себе новые, из лучшего мейсенского фарфора. После этого случая Саломатов уже мог издавать свою классику без помех. Тем более, кстати, что дело это особых дивидендов не сулило и лишь такой непроходимый кретин, как Барбос, мог рассчитывать крупно обогатиться на выпуске сочинений великих – но, увы, не коммерческих – писателей.

– Скажите мне, Эдуард, – поинтересовался я, оглядывая помещение, где со времен моего последнего визита в «Наследие» творческого беспорядка, по-моему, только прибавилось, – что у вас сейчас в работе?

– Гоголь, – немедленно откликнулся Саломатов, не забывая и о своих дирижерских манипуляциях. – Четырехтомник избранного с комментариями Андрея Манна. Должен выйти примерно через месяц. Годится?

– Не совсем, – подумав, ответил я. Кажется, у Гоголя не было рассказов. И к тому же он совершенно точно был усатым брюнетом. – А что еще?

– Академический Куприн, – Саломатов походя щелкнул ногтем по ближайшему дисплею. – Двенадцать томов. Но это не раньше чем через полгода. Много возни. Наш Добренков в Дижоне по уши увяз в теме «Куприн и маркиз де Сад», но нам-то нужны комментарии, а не докторская диссертация…

«А мне-то нужно и того меньше, – подумал я про себя. – Маленький сугубо реалистический презент для альманашника Ляхова».

– Очень хорошо, – проговорил я. – Куприн мне подходит. Отпечатайте мне два рассказа.

– Каких? – с готовностью спросил Саломатов, совершенно не удивляясь. Он привык к моим необычным просьбам.

– Любых, – объяснил я. – Только не очень больших и желательно не слишком известных… А впрочем, как получится. Главное – два.

Эдик понятливо кивнул, подскочил к рыжей девице за одним из дисплеев и что-то ей негромко объяснил. Уже через несколько секунд лазерный принтер замолчал и минут на пять перестал выплевывать листки. Затем машина буркнула нечто по-японски, словно негодуя, что ей поручено заниматься такой чепухой, и в корзинку посыпалась новая партия бумаги. Очень скоро рыжая девица собрала урожай, разложила листки на две неравные по толщине стопки, каждый прошила скрепкой и протянула готовую работу Саломатову. А тот – мне.

– Спасибо, Эдуард, – я не глядя свернул полученные рассказы вдвое, немножко примял и сложил в сумку, к фотоаппаратному футляру со свинчаткой. При таком соседстве бумага еще больше помнется в пути, отчего мои (теперь мои!) произведения скоро приобретут вид творений, уже побывавших во многих руках. Неплохо было бы еще немножко загрязнить страницы и насажать в текст рукописных исправлений, но этот марафет наводить уже некогда. Я понадеялся на русский «авось», распрощался с Саломатовым и через полчаса оказался в доме на улице Мытной. Точнее, оказался я на скудно освещенной лестничной площадке возле двери квартиры номер 43. Этаж был шестым, лифт, само собой, не работал, – так что я полминуты переводил дыхание, полминуты сосредоточивался. Еще секунд шесть понадобилось, чтобы нацепить на нос очечки в невероятно уродливой оправе из черной пластмассы. В Москве таких оправ не выпускали лет двадцать, однако у нас в Борисоглебске эти пластмассовые монстры могли еще водиться в аптеках. Я вытащил из сумки уже основательно помятые рассказы и для приличия глянул на названия. Рассказ потолще именовался «Суламифь» и был даже не рассказом, а небольшой повестью. Рассказ потоньше назывался «Ученик». К стыду своему, Куприна я знал плоховато и просто понадеялся, что классик меня не подведет… Все, пора. Я нажал на кнопку звонка, звонок равнодушно промолчал. Ах, да! Ляхов мне ведь велел стучать. Я стукнул раз, стукнул два и три.

– Кто там? – раздался из-за двери осторожный шепот. – Чего надо?

– Яков Штерн, – послушно сказал я. – Из Борисоглебска. С рассказами.

– От кого? – недоверчиво спросили из-за двери.

– От Марьи Васильевны, – ответил я, как заведенный, потихоньку начиная ненавидеть бдительного Ляхова. Неужели ему мало телефонного допроса? Сейчас он меня еще спросит, брюнет ли я и при усах ли я.

Вторая стадия дознания была, однако, несколько короче первой. Вопросов больше не последовало, дверь с жалобным скрипом стала приоткрываться. За дверью было совсем темно, как будто у Ляхова досрочно наступил конец света. В одной отдельно взятой квартире.

– Скорее проходите, – приказал шепот. – А то они все у меня разбегутся…

Я шагнул в темноту и немедленно наступил на что-то мягкое. Мягкое тут же взорвалось оскорбленным кошачьим возгласом. Я шарахнулся в сторону и опять наступил кому-то на лапу. По-моему, кошек здесь было штук десять, одна другой голосистее.

– Осторожно! – с раздражением проговорил все еще невидимый хозяин. – Глядите под ноги!

В кромешной тьме совет был на редкость бессмысленным. Опасаясь еще кого-нибудь задавить, я стал по-стариковски шаркать и, двигаясь таким макаром, последовал за шепотом. Кошачье поголовье терлось о мои ботинки, недовольно мяукало, однако мне удалось обойтись без членовредительства и не распугать вконец домашних животных. Повинуясь сдавленным указаниям невидимого Ляхова, я преодолел пыльную портьеру, чихнул и очутился в кабинете, где было значительно светлее, чем в коридоре: сумрак рассеивали огни двух канделябров. Напоследок я все-таки наступил на любопытный хвост, обладатель которого с пронзительным мявом отпрыгнул обратно во тьму.

– Любите кошечек? – робко спросил я у хозяина.

– Это коты, а не кошки, – недовольным тоном уточнил писатель Ляхов. – И я их терпеть не могу. Орут, гадят, кроме рыбы и колбасы, ничего жрать не хотят… Зато кошачья шерсть экранирует враждебные психополя.

– Ага… – сказал я, дабы не выглядеть невеждой. До сих пор я и не догадывался о таинственных свойствах кошачьей шерсти. И тем более ничего не слышал про какие-то психополя, которые надлежит экранировать. Про психов слышал, про поля – нет.

Ляхов между тем завладел одним из канделябров, приблизил его ко мне и стал внимательно рассматривать мое лицо. Вероятно, он не исключал возможности обмана с моей стороны: я мог вдруг оказаться преступно усатым. Мне ничего не оставалось, как тоже застенчиво разглядывать физиономию хозяина квартиры.

Когда-то в ранней молодости Юрий Владимирович Ляхов был, вероятно, очень не дурак покушать, отчего к пятидесяти годам здорово располнел. Лицо его раздалось вширь и приобрело неприятное сходство с масленым блином, в загадочных гастрономических целях обвитым по краям редкими кустиками кудрявой столовой зелени. Насколько я знаю, во времена уже упомянутой молодости писатель Ляхов подавал известные надежды. Одно время он даже ходил в талантах районного масштаба, но вот на областной уровень пробиться не смог. Любимой темой писателя Юрия Ляхова на десятилетия стали именно районные структуры. В каждую из них писатель нарочно устраивался на службу, несколько месяцев изучал обстановку, а потом создавал умеренно-обличительные повести, высоко ценимые журналом «Молодежь». Первая повесть, «Тяжелый пар», мне, помню, даже понравилась: Ляхов клеймил подлые нравы, царящие в одной из районных бань, где сам писатель работал доливальщиком пива. После выхода повести директора бани моментально выгнали, а Ляхов инкогнито поступил мужским мастером в парикмахерскую «Красная Москва». Оттуда он вскоре уволился с замыслом повести «Свежие скальпы», которую и напечатал в журнале. Бухгалтера парикмахерской немедленно посадили за махинации, он отсидел свое, эмигрировал в Штаты и теперь, говорят, служит на хорошей должности в «Дженерал моторс». Ляхов тем временем поступил на работу в школу того же района преподавать то ли химию, то ли астрономию. Буквально через неделю он был опознан по фотографии в журнале и срочно изгнан директором под предлогом неполного служебного соответствия. Однако и этой недели писателю хватило, чтобы создать очередную повесть под названием «Контрольная работа». К тому времени цензура стала помягче, кое-какие темы перешли в разряд дозволенных, а потому Ляхов с хорошим знанием дела описал несколько ночных оргий в учительской плюс групповое изнасилование второгодницы под руководством директора. Педагоги клялись и божились, что подлый автор все выдумал, однако школу на всякий случай расформировали под предлогом аварийного состояния здания, причем в доказательство аварийности само здание снесли и на этом месте разбили детскую площадку. У меня, кстати, с этой площадкой связаны были неприятные воспоминания: лет пять назад, когда я еще служил в МУРе, меня как раз на том месте едва не подстрелил из охотничьего ружья чокнутый семейный дебошир Харланя Цепов. Харланя прятался в утробе детской металлической ракеты, и, когда я уговорами и лаской попытался выманить его наружу, обещая амнистию и дармовой опохмел, Цепов стрельнул в меня из иллюминатора ракеты почти в упор и только чудом промазал… Но бог с ним, с Харланей.