Зависть (сборник)

Вмешательство молодежи с ее свежестью в чувствах сказывается также и в том, что на трудовые достижения теперь смотрят как на нечто такое, что можно преподнести как сюрприз. Это приводит в цеха романтику.

И также впервые в форму трудовых рекордов может облекаться теперь и то свойственное юному существу желание показать себя, выделиться из среды остальных, которое связано с тайной жизнью сердца, с первой любовью и о котором в мировой литературе написано немало книг.

Одним из замечательнейших событий в истории нашей страны за последние годы и является это одухотворение физического труда.

В том, что это событие совершилось, большую роль сыграла молодежь – то ее поколение, которое можно назвать первым поколением советской эпохи.

Комсомолец Петр Рыкин принадлежал к этому поколению. Он погиб, спасая социалистическую собственность. Он проявил общую для молодежи страстность и преданность заветам родины. Он бросался в самые опасные места, ища очаг распространения огня, и увлекал за собой остальных. Несколько раз он терял сознание, но, придя в себя, опять наступал.

Ряд биографий, коротких и блестящих, как молнии, характеризует героизм поколения. Котельников, Усыскин, Берлин, Бабушкина.

К этому ряду присоединяется имя комсорга Рыкина.

Железный запаянный гроб устанавливают на грузовике. Шествие двигается. Впереди идут девушки с венками. Венки из бумажных цветов – розовые, зеленые, голубые.

К пристани, где стоит «Украина», шествие пройдет по Пушкинской улице и по Польскому спуску.

Сейчас они видят теплоход с бульвара. Когда корабль готов к отплытию, он кажется живым.

Трубы кажутся откинутыми, у корабля появляется осанка.

Три тысячи человек провожают гроб погибшего комсомольца.

Идут разнообразные люди – с разнообразными лицами, жестами, в разнообразной одежде. Но даже зрительно улавливаешь впечатление единства. Это идет молодой народ.

1936

ТУРКМЕН

Клыч распечатал маленькое треугольное письмо полевой почты. Это не от брата, нет. Не его почерк... Клыч повернул листок, чтобы увидеть подпись. Их было несколько. Ясно, что-то случилось с братом. Это пишут товарищи.

Сегодня Клыч собрался идти в аул к матери. А если в письме известие о смерти Берды?

Нет, лучше не читать письма.

Взгляд Клыча еще раз упал на подпись: трудно разобрать... Но он прочел одну – Никифоров, и еще – Балашов. Ясно – это товарищи брата. И ясно, что они пишут о его смерти. Иначе почему бы вдруг незнакомые люди с фронта стали писать Клычу письмо?

Клыч был один в комнате, но он громко спросил:

– Как я скажу об этом матери?

Но ведь все равно придется сказать, ведь все равно она узнает – не сегодня, так завтра. Клыч расправил листок и стал читать.

Через несколько часов он шел по дороге в аул. Год минул с тех пор, как по этой самой дороге, только в обратном направлении, он шел вместе с Берды. После прощания с матерью тот сказал:

– А теперь пойдем, Клыч.

И они пошли.

– Оглянись, – сказал Клыч, – она все еще стоит.

Брат качнул головой:

– Не надо.

Ему грустно было оглядываться. Клыч понимал это. Там, далеко позади, среди маленьких стен аула стояла мать. Два дня Берды пробыл дома, приехав из офицерской школы. Теперь он возвращался в город, чтобы следовать дальше по назначению.

– Оглянись, Берды, – сказал Клыч.

Берды оглянулся.

– Бедная, – сказал он тихо, – бедная.

Он постоял некоторое время. На его плече тонко развевалась красная ниточка.

– Что это? – спросил Клыч.

– От ее платка, – ответил Берды, – когда прощались...

Они пошли дальше, и уже оставалось совсем немного идти до моста. Когда они были мальчиками, они дальше моста никогда не уходили. Это была граница детства. Бурый от окаменевшей грязи мост над старой дорогой. Клыч взглянул на брата: смотрит ли он на мост.

– Если я быстро побегу... – сказал вдруг Берды и побежал в сторону аула так быстро, что Клыч даже не успел остановить его. Потом он видел, как мать спешила навстречу Берды, как трудно двигались ее колени под красной одеждой. Вдруг она упала, и Клыч подумал, что она умерла. Нет. Берды поднимает ее, и они идут... У Клыча от печали разрывалось сердце, и он отвернулся. Он один пошел по дороге. На мосту он остановился, чтобы подождать Берды. Он смотрел сверху на старую дорогу, глухо поросшую колючкой. Когда Берды вернулся и они пошли рядом, Клыч увидел на гимнастерке брата песок, который осел на него, когда он поднимал мать.

Отношения между братьями обычно бывают грубоваты, нежность обычно скрывается. Но брат есть брат. Это тот парень – брат, который и после долгой разлуки поймет тебя с полуслова, перемигнется с тобой, спросит про давно забытое, смешное, близкое только тебе и ему. Брат смотрит на тебя молча, когда ты окружен людьми, и ты знаешь, что он тревожится о твоих словах и поступках. Он хочет, чтобы ты не уронил себя даже на том пути, который, может быть, непонятен ему. Окончив разговор с людьми, ты вдруг увидишь, что брат удовлетворенно складывает на груди руки. Брат печется о твоей чести. Вот что неповторимо...

Хорошо иметь брата. Он вдруг приходит вечером, приятно накормить его и дать ночлег. Его присутствие никогда не мешает. Ты продолжаешь заниматься своим делом и, может быть, только спросишь его, посмотрев из-за лампы:

– Что ты там ищешь?

– Соль.

– Она там.

– Ага!

Когда ты встаешь из-за стола, закончив работу, брат уже спит; посмотрев на его лицо, ты с нежностью думаешь о том, что он похож на мать.

– К ней нельзя?

– Нет.

– Почему?

– Она заснула.

Клыч стоял в растерянности. Он даже не сразу понял, кто эта женщина в белом халате, которая не позволяет ему видеть мать. Ах да, это врач, Мария Павловна. Правда, она недавно в колхозе. Но ведь он уже несколько раз говорил с ней!

– Где она? – спросил Клыч.

– У меня, – сказала Мария Павловна.

– У вас?

– Вы не волнуйтесь. Ведь мы ее оставили здесь. Если бы опасность...

– Да, да, – согласился Клыч. Мария Павловна уже сказала ему, что обожжены только рука и плечо. Клыч спросил:

– Где это у вас?

Тут же он вспомнил, что в коридоре, недалеко от конторы, есть комната, где живет Мария Павловна. Очевидно, там и лежит сейчас мать.

– Вне опасности? – спросил Клыч.

– Рука и плечо, – повторила Мария Павловна.

Клыч улыбнулся ей.

– Вы извините, что я спрашиваю, это потому, что...

– Ну еще бы, – сказала Мария Павловна, – вполне естественно.

– Вас зовут Мария Павловна?

– Мария Павловна.

– Мне показалось, что я забыл.

Мария Павловна сказала Клычу, что он хорошо говорит по-русски. Он хотел объяснить почему.

– Я учился в Москве, – начал он.

Оказалось, Мария Павловна знает об этом.

– Откуда? – спросил Клыч.

– Ваша мама сказала.

Вокруг толпились колхозницы, старые и молодые. Некоторые были знакомы Клычу, других он не знал. Вот старая Аманбиби, вот Огульдавлет, у которой тоже сын на фронте, вот Карага с косами... Одни женщины, мужчин нет. Вот только Назар стоит, кузнец. Ну, это старик.

– Салам! – сказал кузнец, увидев, что Клыч смотрит на него.

– Салам! – ответил Клыч.

– Твоей матери награду дадут! – сказал кузнец.

Все оживились.

– Конечно, дадут. Это уже известно; об этом говорил председатель.

Стали обсуждать, сколько сгорело бы хлопка, если бы мать Клыча не сделала того, что она сделала. А что она сделала, Клыч не представлял себе точно, потому что, спрашивая об этом, он уже переставал слушать. Он видел желтые языки пламени, охватывающие его мать, и эта картина отнимала у мира все краски и звуки. Тушила горящий хлопок? Вытаскивала из пламени мешки?

– Как же это случилось? – спросил Клыч в десятый раз.

И в десятый раз со всех сторон ему стали рассказывать о том, как загорелся хлопок. Опять слушал Клыч о какой-то лампе, которую уронил беззубый Овез.