Страница 10 из 15
Они бежали, словно спасались от погони. Дюжина женщин и мальчик. Нагие, как при рождении; безмолвные, как после смерти. Лишь дыхание, сипло вырываясь наружу, дикой мелодией сопровождало их бег. За рекой кузнечным горном пылал закат. Багряные и алые ленты подергивались сизой дымкой пепла, тускнели, надламывались, окалиной проваливались за небокрай. Тьма-хищница выскочила из засады, навалилась всей тушей; сопя и чавкая, она пожирала мир. В небе плясала луна, опившаяся дурмана. Задрав голову, спотыкаясь, Краш видел, как млечно-желтый диск выгрызал сам себя в середке, превращаясь в блин, траченный мышами, а там – в узкий зазубренный серпик, чтобы снова разрастись в золотую монету; раз за разом, опять…
Запах женщин сводил мальчика с ума. Так могла бы пахнуть Черная Вдова, окажись она человеком, а не подземной тварью. Мускус, пот, сладость и соль, и терпкость, от которой озноб сотрясал тело. Краш представил, как Черная Вдова вылизывает его перед кормлением, и вдруг превращается в Бычиху, не прекращая орудовать языком, по-прежнему длинным и раздвоенным на конце. Ему стало труднее бежать. Тяжесть между ног, болтаясь из стороны в сторону, мешала бегу. Бычиха – или кто-то из несущихся бок о бок женщин? – протянула свободную руку, схватила тяжесть и сделала что-то такое, отчего Краш зарычал цепным кобелем и остановился, раздавленный неведомой, горячей, будто кипяток, волной.
Его толкнули в затылок. Чуть не упав, мальчик вновь помчался вперед, топча свое семя, пролившееся на землю. Вокруг сомкнулся лес, качая черными, голыми ветвями. Луна упала, сбитая влет; вертясь колесом, взрезала лохматую спину ельника. Чем дальше бегущая процессия углублялась в чащу, распахнутую на манер пасти чудовища, тем более странные метаморфозы происходили с лесом. На ветках набухли почки, раскрылись, выпуская наружу тоненькие, трепещущие язычки. Под ногами зашуршала, запела свистящим голосом трава. Тут и там начали мерцать белые звезды – ночные цветы, пьяные до одури, забыв о смене сезонов, ждали темных, мохнатых бабочек. Гиганты-хвощи, каким здесь было не место – да и не время, если по правде! – возникли из мрака, растолкав жидкий подлесок. В зарослях папоротников вились стрекозы с размахом крыльев в руку взрослого человека. Стволы деревьев сделались мощными, желобчатыми колоннами, уходя на недосягаемую высоту. Их оплетали спирали, похожие на рубцы от ран. Сверху, должно быть, с небес, временами падали большие шишки, взрываясь мелкой пылью спор. Неподалеку, в болотах, раздался плач, похожий на вопль неприкаянной души – громкий, надрывный, нечеловеческий.
Когда женщины выбрались на поляну, Краш уже задыхался.
Их ждали. Вторая дюжина бегуний заканчивала привязывать к столбу голого, дрожащего от страха парня – сельского дурачка Витуна, безобидного и бесполезного. Витун плакал и дергался. Из уголка рта дурачка ползла нитка слюны. Краш не успел опомниться, как оказался у другого столба. Ему завели руки за спину, плотно стянув запястья веревкой. Петля охватила лодыжки. Плохо оструганная древесина колола спину; пытаясь вырваться – так зверь рвется из ловушки, не зная, что свобода ушла навсегда, – Краш загнал с десяток заноз, жгучих, как осиные жала, и заскулил, чувствуя свое бессилие. Морок слетел с него, оставив ясность надвигающейся смерти.
И хорошо, если только смерти.
На краях поляны вспыхнули костры. Ударили барабаны, хотя Краш не видел ни одного. Мрачный, давящий ритм наполнил лес. Сердца людей откликнулись, ноги заплясали на месте. Мальчик ничего не мог поделать с глупыми, связанными ногами – голени и бедра подергивались, а пятки то и дело отрывались от земли. Запах женщин усилился, к нему подмешалась резкая струя, от которой кружилась голова. Бычиха затянула песню на неизвестном Крашу языке. Хор подхватил припев. Контрапунктом звучал визг дурачка – Витун не выдержал, исторгая из груди звук, похожий на скрежет пилы.
В лесу откликнулся утробный рык.
Крашу показалось, что мир лопнул. Где-то там, в гуще деревьев, непохожих на деревья, возникла трещина, открывая путь в пространства, не знающие людей. Мальчик чувствовал себя новорожденным, покидающим утробу матери; цыпленком, выходящим из расколотой скорлупы, чтобы закончить путь в горшке с супом. Рык приблизился, заглушив песню. Тем ужаснее возобновилась она в наступившей тишине. Тяжелая поступь сотрясла землю, Витун, взвизгнув в последний раз, замолчал – и на поляну, топча кусты, выбрался монстр.
Тварь напоминала скелет исполинской птицы, обтянутый шкурой, бугристой и чешуйчатой. Когти мощных лап оставляли на земле глубокие борозды. Передние лапы, короткие и слабые на вид, беспрестанно двигались, словно оживший кошмар потирал руки перед едой. Хвост, длинный и мясистый, вытянулся струной. Глубоко утопленные в глазницах, сверкали хищные угли; сверху, вместо бровей, тянулся костяной гребень. Морда двигалась из стороны в сторону: чудовище прислушивалось или принюхивалось.
Содрогаясь от страха, Краш понял, что монстр двигает мордой в такт песне.
Бычиха, прекратив петь, что-то крикнула. Подчиняясь ей, все женщины пали на колени, продолжая тянуть низкую, яростно звучащую ноту. Монстр щелкнул клыками и бросился к столбу с Витуном. Крик несчастного дурачка взлетел над поляной, но быстро смолк. Веревки лопнули, тело упало на землю. Склонившись над жертвой, монстр рвал беднягу на части; запрокидывал ужасную голову, проглатывая кусок за куском. Следя за трапезой, женщины хохотали. Кое-кто бился в конвульсиях. Барабаны не прекращали грохотать, Бычиха вновь запела. Краш не сомневался, что следующей жертвой будет он.
Но нет, монстр, насытившись, стоял смирно.
Ритм изменился, изменилась и песня. Она стала медленной, тягучей, с обилием свистящих звуков. В ответ лес откликнулся громким шипением. Что-то еще раз лопнуло, раскололось в чаще, выпуская нового гостя. Бычиха понизила голос до шепота. Стало слышно шуршание, вкрадчивый шорох, как если бы десяток мужчин волокли по земле мешки с зерном. Крашу показалось, что сама ночь, сделавшись темнее темного, виляет хвостом – нет, это живое, наводящее ужас существо выползало на поляну. Змей, огромней которого не видел даже тот, кто лицезрел Черную Вдову, явил себя неистовым участницам жертвоприношения. В трех локтях от земли, покачиваясь, плыла голова размером с лошадиную. С клыков, белеющих в разверстой пасти, капала жидкость, мутная и пахучая.
Там, где падали капли, жухла трава.
– Да! – взмолилась песня. – О да!
Так вот для чего меня приютили в деревне, понял мальчик. Не из милосердия, нет – из тайных соображений. Должно быть, в жертву тварям женщины приносили только своих, односельчан. Если не подворачивался кто-нибудь, проживший в деревне нужное время, ставший «местным» в достаточной степени, чтобы монстры – или древние боги, которые, вне сомнений, любовались происходящим из мрака столетий, – снизошли к приношению… Тогда Бычихе и ее подругам приходилось жертвовать сыновьями, племянниками, стариками, а то и мужьями, вечно жившими под угрозой стать кормом чудовищ. Краш подвернулся очень кстати, и время его маленькой жизни стремительно подходило к концу.
Змеиная голова качнулась напротив его лица.
Гад не торопился.
Мелькал раздвоенный язык, словно змей желал облизать жертву перед трапезой. Краш не заметил, что наступила тишина. Жало замелькало чаще, змей пробовал воздух на вкус, изучая ужас Краша, которым было пропитано все пространство. Похоже, результат оказался для твари не вполне ожидаемым. Мотнув головой – капли яда чудом не попали на обнаженного мальчишку, – змей изогнулся странным образом и двинулся вбок. Не успел Краш опомниться, как чудовище дважды обернулось вокруг столба, заключив жертву в гибкое, пульсирующее кольцо, и подняло голову рядом с плечом мальчика.
С ледяным интересом змей рассматривал встревоженных, как стая обезьян, женщин. Бычиха шагнула было вперед, собираясь возобновить песню, но шипение предупредило жену кузнеца: молчи! С трудом двинув затекшей шеей, Краш увидел желтый глаз, разделенный черным веретеном зрачка. Там, в холодной, как омут, глубине, светилось что-то знакомое. Краш тонул в янтарной воде, из последних сил цепляясь за аспидную соломинку зрачка – и видел, видел! Он готов был поклясться утраченным Оком Митры, что и впрямь видел…