Набатное утро

Онфим мгновенно очнулся. Поднял с земли свейский меч, только что отбитый им в бою, ловчее обхватил крестовую рукоять и с гиком бросился за княжьим стремянным.

— Круши, Ратмир!

Битва кипела в треске подрубаемых шатров, которые, рушась, погребали под собою шведов. Даже если для кого-то случалась маленькая передышка и новгородский меч не нависал над головой, шведы бестолково метались между шатрами — потому что стяги и знамена на высоких древках, которые служат в бою опознавательным знаком, либо не были подняты вовсе, либо уже повержены. Ратники-новобранцы, топча рыцарей, толпой кинулись к лодьям. Но новгородец Миша с пешцами, стоя в воде, уже рубил днища.

Биргер не тратил времени на боевое построение. С теми, кто сбился вокруг него — иные успели облачиться в кольчугу, иные лишь в шлемах, — он отважно бросился наперерез новгородской коннице, которая грозила отрезать отход к воде, надеясь боковым наскоком остановить или даже опрокинуть ее.

Александр Ярославич тоже успел развернуть дружину. Он встретил шведов лицом к лицу.

На князе был шишак с прямою стрелкой от переносицы. Он легко ворочал головой, лицо его было открыто, зренье не стеснено щелью забрала. Неподалеку он распознал самого Биргера, повернул к нему — и сеча расступилась, как вода разошлась на две стороны, уступая им место. Оба ринулись вперед, ощущая головой и плечами толчки встречного воздуха. Тяжесть приближения передалась бедрам и коленям: лошади присели на круп, ярясь перед прыжком.

Когда Биргеру не удалось с ходу вышибить Александра из седла, он в сердцах отбросил копье и, подъехав вплотную, начал рубиться мечом. Александр Ярославич отвечал на эти удары, но свое копье не выпускал из левой руки.

Первые удары, которыми они обменялись, были еще как бы не одушевлены; мечи били вслепую, металл ударялся о металл. Не зная ни слабостей, ни силы друг друга, оба бойца вращали рукояти и примеривались, пока в следующую секунду, предвосхитив коварный удар противника, Александр Ярославич бойцовским чутьем не уловил усилие Биргеровой десницы. По его членам пробежал трепет ратного восторга. Он уклонился. Надвинулся. Вновь ускользнул от удара плашмя, направляя свой собственный клинок в открывшуюся брешь.

Пучки травы и земляные комья с силой отлетали от копыт. В слитном коловращении четырех тел — двух конских и двух человеческих, — казалось, не нашлось бы места и соломине: так стремительно кружились на узком ристалище оба всадника, так согласно, подобно цепам на току, молотили их обоюдоострые мечи. Иногда шведский ярл успевал перехватить выпад новгородского князя — и тот не умом, но инстинктом менял наклон корпуса.

Равный бой все длился, и легким стало уже не хватать воздуха. Разинув воспаленный рот, Биргер слегка осел в седле, не выпуская из поля зрения меч врага, — и этого мгновения было достаточно, чтобы Александрово копье в левой руке, хоть и не со всей силы и лишь с бокового захода, но достало шведа.

Пока ярл бессильно откинулся, ослепленный током хлынувшей крови, победитель тоже остановился и стал с жадностью впивать воздух. Грудь его расширилась, хотя свобода дыханья возвратилась не сразу и не сполна.

Пешие Ратмир и Онфим в горячке боя кинулись было сами к ярлу, но шведские мечи, словно осатаневшие от поражения, преградили им путь. Биргера поспешно сняли с седла и понесли, прорубаясь, к берегу.

К той же, первой подвернувшейся у причала, шнеке пробился другой отряд, защищавший маленького Вальдемара и перетрусившего епископа. От влетевших следом конных новгородцев шведам едва удалось спастись, столкнув сходни в воду.

Битва еще длилась, но затухая: шведы стремились лишь к отступлению. План Александра Ярославича осуществился полностью: ударом конницы в центр лагеря и обходом пешцев вдоль Невы он загнал противника в угол между двух рек — Невы и Ижоры, и спасения врагу не было. Ополчение из семисот бойцов наголову разбило более чем трехтысячное войско.

Если раньше Александр Ярославич лишь предчувствовал, что счастливое ощущение силы, удачливости и правоты — то, из чего складывается победа, — не только не пройдет бесследно для него и его дружины, но как бы переродит их, то теперь он знал: именно таким должно быть начало всякой ратной службы! Воспоминание о первой победе внедряется в душу бойца, чтобы позже при иных и, может быть, тягостных обстоятельствах, как бы ни удручала дух неудача, не потерялись ни вера в победу, ни бесстрашие.

— Священны мгновения первой битвы! — вслух сказал Александр Ярославич, расширенными глазами, оглядывая место боя. — И других таких вдругорядь не дано пережить человеку.

Еще было слышно, как трещала обшивка шнек, когда они сталкивались бортами, стремясь поскорее выбраться из устья на открытую воду. Еще рубился на берегу, по колено в воде, последний шведский заслон — а ночь уже опускалась. Сначала пепельная, почти прозрачная, когда все словно раздваивается перед глазами и паутинные сумерки похожи цветом на куст сирени. Постепенно переливчатая мгла сгустилась до полной темноты. Шведы воспользовались этой милосердной завесой; боясь зажечь факелы, они кидали на палубы своих раненых, подобно кулям с мукою. Затем заплескали весла. Отплыли без гомона. За ними уходил сумрак короткой ночи. Белесое море почти не дышало. Шнеки шли без всякого строя, подобно сбившимся овцам. Гребли не в лад, лишь бы помочь слабо надувшимся парусам.

С заплывшим от багровой раны лицом Биргер лежал плашмя на палубе. Сдавленно твердил:

— Предали, обманули рыцари... Орден обманул, предал...

Он так упорно повторял одно и то же, что Фаси, удрученно сидевший у него в ногах, поневоле начал вслушиваться. Нет, ярл не бредил. Неожиданно спросил ясным строгим голосом:

— Мой сын погиб?

Ближний слуга вскинулся, рывком поднял с вороха брошенной одежды сжавшегося, будто мышонок, Вальдемара.

— Цел, благородный ярл! Королевича мы отбили.

Взглянув на изуродованное лицо отца, мальчик с испугом отпрянул. Но Биргер уже и сам отвернулся от него.

— Нас предал Орден, — упрямо произнес он слабым голосом.

И Ульфа Фаси осенило. Горький стыд разгрома можно объяснить именно так!

— Крепить паруса! — загремел его голос, разом заставив примолкнуть на палубе разноголосицу стонов и проклятий. — Выше весла! Свей! Запомните — вы дрались храбро. Срам лежит на рыцарях Ордена, которые нарушили святой обет и не пришли нам на помощь.

Среди многих других Онфим и Олка

Когда последняя шведская шнека, поспешно обрубив канаты из китовой кожи, отчалила от окровавленного берега и плеск весел затерялся в шуме волн, новгородская дружина разожгла костры и тоже стала сносить в шатры увечных, считать порубленных.

Ратмир, умирая от ран, спросил:

— Княже! Мы победили?

— Победили, — проговорил Александр Ярославич, глядя на него с жалостью.

— Тогда ладно, — прошептал Ратмир, смежая веки.

Воздух вновь наполнился сиреневым дрожаньем, но уже рассветным. Над пустым морем занялась заря.

Раненых мучила жажда; их поили из роговых и кожаных кубков, которые повсюду валялись возле шатров.

Добыча оказалась знатная! Даже из шатра Биргера не успели перенести на головную дракку мешок с парадным платьем ярла, и теперь новгородцы рассматривали вызолоченные доспехи с тонким рисунком на них, грозный пернатый шлем и сапоги, где в каждую шпору было вставлено по алмазу. А шатер королевича Вальдемара и вовсе оказался целехонек. Витьбичи, ворвавшись в него первыми — среди них Грикша с Ретешкой и Лихачом-кожемякой, — много дивовались, разглядывая игрушечный кинжальчик в серебряных ножнах и цветные барабаны, которыми забавлялся малолетка-наследник.

Грикша разыскал Онфима. Тот потерянно сидел возле свежего могильного холмика... Грикша потряс младшего брата за плечо.