Набатное утро

— Мощь и величие хана столь возвышаются над мелочами жизни, что поставить его деяния в ряду стихий будет лишь справедливо. — Тень насмешки или скуки прошла по неподвижному лицу Берке. Хан ждал от него не лести, а равной игры ума. Ну что ж... лишь бы не ошибиться. — Однако далее разлив рек или трясение земли взывают не к одному безрассудному бегству. Как и движение победоносного войска. — Невский вежливо склонился в сторону хана. — Но прежде чем сразиться, я всегда размышляю: будет ли мое назначение человека и князя оправдано, если, покидая земную юдоль, я лишь скажу, что ничего не понял в окружающих меня событиях? Сам стал подобен гонимому древесному листу?

— К чему же приводят тебя твои размышления? — Берке подался вперед и ухватился за щеку желтоватыми пальцами.

— К тому, что есть разница между дующим ураганом и безудержными всадниками, — твердо сказал князь. — Как бы ни разделяли людей обычаи и несхожесть мнений, они — люди. Это роднит более, чем отдаляет.

— Даже в битве, когда все уподоблены ревущим животным?

Александр Ярославич позволил себе усмешку, приглашая взглянуть на сражение со стороны.

— Шахматный игрок двигает фигуру молча.

Берке поиграл войлочным шариком, сообщавшим будто бы дар предвидения, шариком, который некогда принадлежал Батыю. Проследил исподтишка: узнал ли князь шарик? А если узнал, то что при этом подумал он, друг Сартака? Вид русского успокоил хана: тот был целиком погружен в беседу. Это дало Берке обманчивое чувство превосходства: сам-то он свободен от магии слов! Ему нравился чужой ум, но не превосходящий его собственный. Он считал, что застанет князя врасплох.

— Почему ты не принял руку единоверного тебе Запада, а нагнул шею под длань Востока?

Событие, присыпанное пеплом... Что хочет услышать коварный Берке? В лести он усмотрит склонность к вероломству. Поверит же только тому, что отразит не страх перед Ордою, а выгоду для самой Руси. Надежен не раб, надежен союзник. Ну, Берке, способен ты, не торгуясь, платить дорого за правду?

Александр Ярославич заговорил с суровой силой.

— Я принял державу уже истоптанную ордынскими конями. Но и Запад теснил меня. Доселе меч не отдыхает в руках. Вдесятеро надлежало бы нам стать сильнее, чтобы отразить всех. Я не из тех, кто понапрасну горячит мечту. Среди враждебного многолюдства выбираю то, что сохранит не дорогую одежду на оскопленном теле, но живую плоть, пусть обернутую рубищем.

Берке поднял руку, молча отпуская князя.

Хан размышлял над странными словами своего данника, которого все больше хотел бы сделать союзником. От страстей борьбы за великоханский престол он отошел уже достаточно далеко. Желал лишь одного: не платить ничего кагану, кто бы тот ни был! О Менгу говорил во всеуслышание: мы возвели его на престол, а чем он нам воздает за это? Нет, ему вовсе не нравилось, что восточные купцы-бесермены, взяв русскую дань на откуп у кагана, усердствовали сверх меры — брали втройне, да еще угоняли в рабство. Его забота повернуть к себе русское серебро. Без препятствий набирать в русских землях воинов. Под его руку пойдут вчерашние язычники — лесная меря, чудь, — стесненные запретом не чтить деревьев, не устраивать игрищ. А может быть, кое-кто из русских удальцов захочет поискать воли и удачи?

Хан Берке сел в Золотой Орде плотно; торговое население приволжских городов было за него. Столкнувшись, многоплеменной орде и почти столь же разноязыкой Руси приходились все-таки сосуществовать...

Отпуская Александра Ярославича на Русь, Берке сказал торжественно:

— Всякой повозке, кроме колес, нужны оглобли. Я тебе доверяю князь. Будь моей второй оглоблей.

— Но и ты свою не повороти в сторону, великий хан, — ответил тот. Впервые так коротко и открыто объявив о своем новом, уже не подневольном, положении.

Число

Ильмень брызгал солнечными искрами, хмурел от мимолетной тучки; ветры водили хороводы — против седых гребней весло, что камышинка! — но не бодрость поселялась в сердце Александра Ярославича, а тихая истома. Посреди яростного спора, скользнув взором по разгоряченным лицам бояр, ждущих его решения, он думал отстраненно: «Близок мой вечерний час». Смолоду все торопил судьбу. Ныне одиноко спускался к реке, слушал звонкий перебор волн. Пряно пахли едва народившиеся травы. Князю было отрадно. «Подошел мой вечерний час». С усилием отгонял оцепенение, снимал паутину с век.

...Передышка была недолгой. Получив с мимоезжим торговым гостем тайную грамоту из Каракорума, Александр Ярославич сверил оттиск печати, тяжко задумался. Буддийский монах не посылал ему вестей попусту. Предсказание сбылось: чтобы управлять расползающейся империей, Менгу слез с седла. Он больше не хочет довольствоваться неопределенной данью и подарками. Готовит «число» — общую перепись земель — и твердые налоги: тамгу, мыт, ям, по-плужное, мостовщину. Ждите на Руси богатура Улавчая!

Дань и ныне непомерно тяжка. Баскаки тянули по полгривны с сохи; даже на младенцев налагали дань, требуя бобровых и медвежьих шкур. Оскудела серебром и княжеская казна... Пока иго было жестко, но не придирчиво, князь не колебался: худой мир лучше ссоры! «Число» смутило его. Не потому, что сама идея «счисления людей» вызывала неприязнь на Руси как нечто дьявольское. Дело всей жизни Невского, его главная забота — не дать ордынцам проникнуть в Русь; успеть собрать ее воедино, чтобы города и отчины ощутили себя не вольницей, но частью державы — все это могло рухнуть, как недостроенный дом...

Крутая перемена судьбы не сразу укладывается в сознании народа. Не с первого удара входит в память жестокий урок. Шумливый Новгород, не испытавший в полной мере ни неволи, ни гнета, представлялся Александру Ярославичу наивным до ребячества, младшим среди жестоко умудренных судьбою. «Кулак на кулак, куда как просто! — думал он. — В самом слове «победа» много горечи: она приходит «по беде», после беды...»

Численников в Новгород он сопровождал сам. Баскаки ехали без охраны, полагаясь на княжеское слово. Храбрый воин Невский ставил в тупик упорной осмотрительностью. Он не раздражал понапрасну даже побежденных: не гнался за шведами и не удерживал силой дальних земель. Ни разу не позволил кичливых возгласов, «смеяния зубов» над Ордою, которыми упивался на вече его безрассудный сын Василий: мол, не хочу повиноваться отцу, везущему оковы и стыд для людей вольных!

Лишь с темнотою бурлящий Новгород ненадолго затихал. Над свинцовым шлемом Софии из мглистого неба розовым птенцом вылуплялась луна. Ночная стража сонно перекликалась: «Третий час ночи на Людином конце!», «Третий час на Плотническом!», «Славен Людин конец», «Славен Плотнический!» Кипение бунта возобновлялось со светом дня. Владыка Далмат грозил во всеуслышание: ни хитру, ни горазду суда божия не миновать! Госпо́да держалась сплоченно: либо живот, либо смерть за Правду Новгородскую! Голытьба была скора на грабеж и расправу. Убит уже был и посадник Михаил Степанович, отпрыск древнего посаднического рода, и новый посадник Миша, некогда отличившийся в Невской битве.

Великий князь без полков, лишь с малой охраной, из последних сил заслонял татарских численников: их гибель могла навести только свирепую месть, может быть, конец Руси... Невский одиноко стоял на быстрине. Поток общего мнения двигался ему наперерез: он не мог потворствовать ни мечтам бояр, ни молениям смердов. Посадник из Ладоги напрасно увещевал новгородское вече: «В чем упорствуете? Жизнь братии ваших гибнет, а вы жалеете злата и серебра. Смиримся на время». Его речь заглушалась гудением колокола, слитным воплем толпы: «Смерть окаянным! К оружию!»

Лишь вызволив татарских баскаков из города невредимо, Александр Ярославич лишил княжения ослушника-сына, заключил его в поруб и велел казнить главных мятежников.

— Когда земля ходит ходуном, время ли разбирать, за что ухватиться? Разве могу одному Новгороду дать жить по его воле? Числа боитесь, число отвергаете? Нет у меня больше слов против вашей глупости. Ухожу.