Набатное утро

Онфим покачал головой.

— Лучшее решение самое быстрое, — не то хваля его, не то подтверждая собственные мысли, проговорил Александр Ярославич. — С рассветом ладим обратно. В Новгород.

Запись рыцаря Андреаса

Биргер не был вовсе неправ, обвиняя орденских рыцарей в нерадении и предательстве. Однако, сидя в своей шведской провинции, он далекий Рим поневоле переоценивал, добавляя тому могущества, которое на самом-то деле шло под уклон. Полагаясь на папскую буллу, как на крепость (будто достаточно папе сказать «амен», что и есть в первооснове — «скала», твердыня»), Биргер решился напасть на Рустию, считая это беспроигрышным ходом, подобным простому передвижению шахматной фигуры. Кроме союза скандинавских стран, ему обещана была поддержка несокрушимого воинства — рыцарей креста и рыцарей меча. Обладай он, кроме философского склада ума, еще и практической сметкой, непременно должно было явиться соображение, что погрязшая в распрях еще в Палестине буйная рыцарская вольница едва ли изменит свои нравы под северным небом.

Ослабевший Ливонский Орден вынужден был присоединиться к более могучему Тевтонскому, но даже такая малость, как замена на плащах знаков красных мечей черными крестами, уже породила взаимную неприязнь. Из множества соперничеств складывалась политика. Пока крестоносцы со своим ландмейстером были отвлечены походом по побережью против ливов, вице-магистр Андреас фон Вельвен намеренно медлил, наблюдая, как развернутся события на Неве. Интерес его вызывал не Биргер, но князь Александр.

В том же 1240 году, только в более раннее, весеннее время рыцарь Андреас посетил Новгород, может быть, имея в тайных планах прекратить взаимные неудовольствия, подновив тем престиж ордена меченосцев, в противовес крестоносцам и папской курии.

Он прибыл в Новгород не столько послом, сколько гостем. Его принимали купеческие старшины на готском дворе, приглашал к себе в дом посадник Степан Твердиславич. С тактом бывалого человека знатный немчин внес вклады одновременно казначею архиепископа и в казну игумена Антониева монастыря, отлично зная о противоборстве этих важных духовных лиц, но желая показать, что преисполнен к ним обоим равного почтения. Любезный, общительный, он понравился всем, и, когда встретился наконец с Александром Ярославичем — что было его главною целью, — молодой князь, уже премного наслышанный о нем, не сдерживал любопытства.

Дворец на Городище был строен не по-новгородски — крупно, могуче, угловато, и не по-суздальски — с кокетливой резьбой и росписью, и без позолоты кровель, как принято в Киеве, но сочетал понемногу все стили и был достаточно обширен, чтобы упоминаться в скандинавских сагах.

Приветливый Вельвен сравнил поварню князя, когда им подали на вертеле охотничью дичь, настрелянную по гоголиным ловищам Волхова (спорным, кстати, меж князем и новгородцами), с разносолами у посадника, где в постный день выставлена была и уха щучья, и пирог рассольный, и привозная белужина — всего до двенадцати перемен.

Быт Александра Ярославича казался более суров, хотя и не беден. Драгоценные поставцы для посуды и книг, песочный времямер, оправленный бронзой, ласкали взыскательный взор рыцаря. А на запивку дворский поднес ему ковш из кованого золота с крупным выпуклым сапфиром на лебединой ручке. Когда рыцарь осушил его, то и на дне выявился такой же сапфир, величиною с мужской ноготь. Ковш был тяжел, как добрый меч.

Седовласый румяный Вельвен обладал юношеской живостью в беседе, картинно описывал многие страны, которые ему довелось посетить, сыпал рассказами из быта европейских государей.

Людовик IX Французский и Фридрих Гогенштауфен, одинаково рожденные для тронов, имели, по его словам, самую различную судьбу, словно одному предназначено фортуной освещаться солнцем, а другой осужден идти по теневой стороне. Он рассказывал о галантных проделках Людовика IX, из-за чего его супруга Маргарита Прованская пролила столько слез, о ночных поединках на улицах Парижа со случайными прохожими, о страсти к путешествиям.

— Но, путешествуя, когда же король правит государственные дела? — спросил Александр Ярославич.

— Он предоставляет это матери-регентше Бланке Кастильской. У нее железная рука.

Подумав о собственной матери, домовитой хлопотунье с близкими слезами, Александр Ярославич с сомнением качнул головой.

— Поверьте, в этом есть выгоды, — тотчас подхватил Вельвен, зорко следя за собеседником. — Пока молодой король приобретает дружество родовитых вассалов, охотясь с ними на вепрей, Бланка берет их самих за горло, и интересы короны соблюдены! Фридрих же, — продолжал Вельвен, — вынужден заботиться о себе сам. Осиротев в младенчестве, он рос под присмотром папы Иннокентия Третьего, в миру графа Сеньи. Иннокентий занял папский престол тридцати семи лет от роду, он объявил себя наместником не апостола Петра, а самого Христа, сказав, что папа занимает середину между богом и человеком. Он согнул пред собою всех венценосцев Европы. За Фридрихом папа сначала сохранил лишь родовой домен его матери — Сицилию, но затем властно вмешался в спор Филиппа Гогенштауфена и Оттона Брауншвейского, оттеснил обоих и короновал германской короной Фридриха. Однако по коварству воспитанник достоин своего воспитателя! Если Иннокентий науськивал послушного ему сына Фридриха самому занять отцовский престол, то и Фридрих обманул папство, увильнув от крестовых походов и не отдав Сицилию. Теперь вражда зашла столь далеко, что Фридрих II уже осаждает Рим, призывая на помощь всех европейских государей, ибо папство, считает он, их общий естественный враг.

— А что же Лудовик? — с любопытством спросил Александр Ярославич.

— Безусловно, сочувствует Фридриху, но будет держать руку папы, чтобы выиграть с обеих сторон.

Александру Ярославичу европейская политика напоминала суету муравейника Рюриковичей с их тщеславием, лицемерными родственными объятиями, тайными сговорами за спиной, жадностью к городам и землям. Его самого эта суета миновала, не измельчила душу.

Догадываясь о фальши фон Вельвена, князь все-таки был захвачен острой беседой. Ему нравилось определять отношение между людьми и событиями.

— А в чем вы, господин Вилькен, мыслите выигрыш рыцарства, сменившего пески Сирии и Палестины на северные болота? — Александр Ярославич говорил по-немецки и употреблял при обращении множественную форму, не бытовавшую еще на Руси.

— Движение языков подобно волнам, которые попеременно накатывают и отступают, — задумчиво сказал рыцарь Андреас. — На Запад движутся татары, а божье воинство стремится на Восток. Пора и Рустии определить свое место. Побережье ливов не что иное, как заборчик: та или другая сторона неизбежно повалит преграду. Им быть либо под нами, либо под вами.

— Либо под вами, либо вместе с нами. Русь не делает из побежденных врагов. Лишь рыцарство захватывает голую землю. Не боитесь ли вы, рыцарь Вилькен, что скоро станете нелюбезны самому папству, ибо Риму некого будет крестить? И так ли уж довольны немецкие бюргеры, когда, замешкавшись в пути на Восток, крестовые братья врываются в их дома, а магистры Ордена душат города налогами?

— О, вы так молоды и так проницательны! — почти с удовольствием воскликнул гость. — Наш век можно назвать великим, ибо он творит новые понятия в человеке. В вас я угадываю одного из самых приметливых учеников.

— Грозные события образуют ум не менее, чем благое наставничество, господин Вилькен.

Тот сочувственно закивал.

— Да, да. Страшное нашествие, гибель почти всего вашего рода... Но как вы сами смотрите на ближайшее будущее Рустии? В ком мыслите искать союзников против наплыва азиатских варваров?

Они столкнулись взорами. Вельвен на мгновение устыдился подоплеки вопроса. Проклятая политика! Она вступала в явное противоречие с крепнувшей симпатией. Впрочем, и, отбросив каверзы, он не знал бы — положа руку на сердце, — что посоветовать молодому князю, будь тот даже ему родным сыном. Так грозно и безысходно обступала История.