Она не принцесса

Еще больше его удивляло, что для исповеди он выбрал не кого-нибудь, а своего беспутного брата.

– Уже... – с трудом произнес он, – произошло непоправимое.

– Ты хочешь сказать, что ты... что вы с ней... совершили это? – На лице Дилана начала расплываться улыбка. – Ну и ну, – тихо сказал он. – Так вот как гибнут великие мира сего.

– Я не в том настроении, чтобы слушать твои остроты! – огрызнулся Йен, почти теряя остатки самообладания. – Ни слова больше! Иначе то, что я сделал с тобой, когда тебе было тринадцать, покажется детской игрой в ладушки.

Дилан поднял руку, успокаивая его, и насмешливое выражение исчезло с его лица.

– Прости, прости. Только ты должен понять мое изумление. Ты никогда не делал ничего, что выходило бы за рамки приличий. Ты никогда не совершал ошибок. Ты всегда, черт побери, был совершенством. Всегда. И для меня было потрясающим открытием, что в тебе есть что-то человеческое.

«Вы все же человек», – вспомнил он слова Лючии.

– Конечно, есть. – Он сожалел об этом и с раздражением провел рукой по своему лицу. – Господи, почему все думают, что нет?

– Ну, я всегда был склонен в этом сомневаться. В детстве наши учителя всегда сравнивали нас, и, позволь мне напомнить, сравнение обычно оказывалось не в мою пользу. В твоих работах никогда не было ошибок. У тебя был каллиграфический почерк. На каждый вопрос ты находил ответ. Меня тошнило от отвращения. Когда мне исполнилось семь, я уже знал, что никогда не сравняюсь с тобой, поэтому я и не пытался. Но, о, как я был зол на тебя!

Гнев Йена испарился.

– Какая ирония, – сказал он. – Все это время, когда ты был зол на меня, я ожесточался против тебя. Когда мы подросли, ты мог делать все, что хотел. Клянусь, Дилан, что бы дурное, или порочное, или запретное, или просто глупое ты ни делал, тебе всегда это сходило с рук. Я же всегда попадался. Меня вечно наказывали. Вот это, милый братец, было отвратительно.

– Ты был любимцем отца.

– А ты – матери.

– Это из-за музыки. Мы с матерью оба любили музыку. А что касается того, что мне сходило с рук... – Он помолчал, а затем признался: – Йен, я уже много лет собирался кое-что рассказать тебе. Может быть, пришло это время. – Он сел на край кровати Йена.

Йен с пробудившимся интересом тоже сел, заняв кресло у камина. По голосу Дилана он чувствовал, что это не обычная шутка брата, и был рад отвлечься от своей ситуации.

– Так расскажи мне.

– Звон в ушах. Он доводил меня до безумия.

– Прости, я не понял?

Дилан только в изумлении покачал головой.

– Господи, Йен, неужели тебя ничто не волнует?

Йен с усмешкой взглянул на брата.

– Ты хочешь сказать, кроме Лючии Валенти?

Дилан засмеялся:

– У моего брата есть чувство юмора. И при таких обстоятельствах. Невероятно. – Его смех замер, и Дилан сказал: – Помнишь, когда-то давно, катаясь на лошади, я упал и ударился головой о камень? Ты был в Индии, или Египте, или в каком-то другом отдаленном месте.

– Помню. Я был в Санкт-Петербурге. – Он нахмурился, соображая. – Так от этого удара головой у тебя появился звон в ушах? Доктора не смогли это вылечить?

– Нет. У меня все время шум в голове. Это непрекращающийся ноющий звук, как тон, не совпадающий с камертоном. Иногда я не могу заснуть. Меня мучают головные боли. Я прибегал к опиуму и курил гашиш, чтобы приглушить этот шум, но он никогда не прекращался. В течение пяти лет я не мог сочинять. Я издавал старые произведения. Уже написанные вещи. Я думал, что никогда не буду сочинять музыку. Я жил в аду.

Йен знал, чем была для Дилана музыка. Его жизнью. Всем.

– Понимаю.

– Я чуть не убил себя. Я приставил пистолет под подбородок и взвел курок.

Йен выпрямился в кресле.

– Господи, Дилан!

– Взволновался наконец, как я вижу. Но это правда.

– Что остановило тебя?

– Грейс. – Он улыбнулся, и, как всегда, его лицо осветилось при упоминании жены. – Она спасла мне жизнь. В буквальном и переносном смысле. Когда я впервые увидел ее, я услышал музыку и был страшно удивлен, потому что многие годы не слышал. Я подумал, что она – моя муза. Я опустил пистолет, и она вынула его из моей руки, убеждая, что нет причины убивать себя. – Он помолчал. – Думаю, что полюбил ее с первого взгляда. Видит Бог, она была нужна мне. Нужна и теперь. Каждый день.

Йен начинал понимать его чувства к жене.

– Так ты не можешь больше сочинять музыку из-за этого шума?

– Я научился не замечать его. Мне помогает Изабель. Она очень талантлива, Йен, одареннее меня. Музыка дается ей так же легко, как когда-то мне. Я уже никогда не смогу сочинять музыку с прежней легкостью, но по крайней мере я снова могу это делать.

– Я рад, и я рад, что ты рассказал мне об этом, что наконец ты почувствовал, что ты можешь. – Он откинулся на спинку кресла. – Да, это многое объясняет. Ты всегда был неуправляемым, но твое поведение порой становилось таким сумасбродным, что я задавался вопросом, все ли с тобой в порядке. Почему ты не рассказал мне раньше?

– Не знаю. По-видимому... – Дилан задумался. – Скорее всего я думал, ты не поймешь. Ты настолько дисциплинированный человек, и я боялся, что ты скажешь, чтобы я просто преодолел это и перестал жалеть себя. Конечно, я жалел себя, но мне страшно было это услышать, особенно от тебя.

– Я бы этого не сказал. – Недоверчивый взгляд брата заставил его добавить: – Я мог бы так подумать, но не сказать. Я все-таки дипломат. Человек тактичный и осмотрительный, который всегда говорит и поступает как надо. – Йен засмеялся, но далеко не весело.

Дилан наклонился вперед, положив локти на колени.

– И что теперь будет? Очевидно, тебе придется жениться на девушке.

– Конечно.

– Ты из-за этого утратишь свое положение?

Йен прижал пальцы ко лбу. Ему не хотелось верить, что все, ради чего он трудился, рухнуло, но он не мог не признать правды.

– Разумеется. Премьер-министр не терпит скандалов. Сейчас век реформ, как ты знаешь.

– Мне очень жаль, Йен. Я знаю, для тебя работа значит так много, как и моя для меня, и я понимаю, каково потерять ее.

Йен поднялся.

– Мне некого винить, кроме себя, – сказал он, чувствуя во рту горький вкус позора. – Зная принца Чезаре, я буду считать, что мне повезло, если он не пришлет сюда карабинеров, чтобы расстрелять меня.

Грейс договорилась с Йеном, что он придет к ней днем в кабинет, который выходил окнами на подъездную аллею и которым редко пользовались. В ожидании Йена Лючия стояла у окна, глядя, как гости садятся в кареты и уезжают. К счастью, большинство из них предпочло уехать к тот же день, а не провести еще сутки в напряженной обстановке.

Лючия смотрела, как они уезжают, и неторопливо пила мадеру, которую Грейс дала ей для успокоения нервов. В другом отношении мадера плохо помогала, но когда в комнату вошел Йен, она, только взглянув на его лицо, одним глотком опустошила бокал со сладким ликером. Ибо то, что ей предстояло сказать ему, требовало укрепить ее силы всеми доступными способами.

– Мы поженимся через три недели, – первым заговорил он.

Слова прозвучали резко, а лицо оставалось непроницаемым.

– Грейс говорит, что вы согласны перейти в англиканскую церковь, что упрощает дело. После того как я поговорю с вашим отцом, будет объявлено о предстоящем браке. Свадьба состоится в церкви герцога, здесь, в Треморе.

Несмотря на то, что в его голосе не было нежности, при этих словах ее охватила такая радость, что у нее подгибались колени. Даже хорошо зная его чувство чести, уже после того как Грейс сообщила ей о его намерении, она была так рада услышать это от него самого.

– Благодарю вас.

– Сегодня я уезжаю в Лондон. Вы остаетесь здесь.

– Да. Грейс мне сказала.

– Ваш отец приезжает через два дня, и я должен сказать ему, что произошло. Ради вас и, признаюсь, ради самого себя я бы предпочел избежать этого. – Он поморщился, самообладание чуть не изменило ему. – В моей жизни было много неприятных встреч, но, честно говоря, я не знаю, как посмотреть человеку в глаза и признаться, что я обесчестил его дочь.