Страница 4 из 52
Супруги, напротив, по сторонам не смотрели, только вперед, в одном направлении с мужем, как и положено семейным уставом. Одеты они были в роскошные, норковые же манто, бюст не оголяли, принимая скромность за несомненное и вечное достоинство. Как одна, отличались рубенсовской статью, монументальностью памятников известного скульптора Вучетича и такой же поволокой во взоре. Впрочем, поволока ничуть не мешала им зорко приглядывать за безопасностью собственного брака. Напротив, удачно маскировала неусыпный, тотальный интерес.
Я лениво разглядывала и тех и других, попутно размышляя, что, видимо, правы мои коллеги-журналисты, назвавшие олигархических жен хрюшками. Впрочем, стоп! Чего это я на собратьев по цеху напраслину возвожу? Мало нам шишек от читателей перепадает? Как только не честят, как только не унижают. И за что? За правду.
Хрюшками своих боевых подруг кто-то из самих олигархов окрестил. В «Sunday Times», кажется. Банкир какой-то. Ну да! Точно, вспомнила! Раппопорт. Что-то он там блеял, будто жены-хрюшки, с которыми олигархи связали жизнь в студенчестве, – единственные, кто в них, олигархов, верит и дает им ощущение стабильности. Поэтому олигархи жен и не бросают. А те из благодарности прощают им молодых любовниц, потому что понимают, что сами – хрюшки. Во как.
Блин! Ну почему мне в студенчестве не попался будущий олигарх? А попался, наоборот, разгильдяй и охламон Пашка? Хорошо, вовремя развелась. Ребеночка родить не успела. А ведь хотела! Вот сейчас был бы мне и Куршевель, и лыжи с сибирским гусем. Но уж я бы хрюшкой не стала, это точно! Кстати, когда Галка за Ильдара замуж собралась, помню, вся моя рафинированная интеллигентная семейка билась в истерике и вопила: «Мезальянс! Он „звонит" говорит…»
И что? Вот вам и мезальянс! Куршевель, «Парус». А мамаша моя, доктор биологических наук, всю жизнь устремленная в пробирку, колготки лаком заклеивает: дескать, в сапогах все равно не видно. Ильдар, правда, и сейчас лучше говорить не стал, но его неправильные ударения зарабатыванию денег никак не мешают.
Я, конечно, не Галка. Я точно знаю, что мне нужно от жизни. Я – журналистка до мозга костей. Причем хорошая. И этот куршевельский вояж мне нужен для того, чтобы написать гениальный материал о том, как отдыхают наши олигархи. Ну а если еще и получится с кем-нибудь стоящим познакомиться. пуркуа бы и не па?
Нет, ну вот что я за человек? Сама с собой до конца откровенной быть не могу. Издержки профессии, что ли? Хотя. И не в откровенности вовсе дело. Просто сама я еще не решила, что для меня главнее – профессия или замужество. Нет, если, конечно, я не найду стоящего олигарха, тогда – профессия однозначно. А если найду? И он мне скажет: бросай работу?
Щас! На работе я – человек. Уважаемый. Востребованный. И небесталанный, между прочим! Что ж, угробить все свои природные способности среди кастрюль?
Так ведь у всех олигархов – домработницы. Их жены с кастрюлями не пересекаются. А ходить по модным тусовкам я и без мужа-олигарха могу. Как представитель прессы.
Короче, мне нужно идеальное сочетание. Чтобы и муж, и профессия, но чтоб работать в охотку, ваять нетленку, получать разные журналистские премии.
Олигарх он ведь тоже не дурак, если жена не только красавица, но и умница, то к чему любовниц заводить? Вот тогда брак будет счастливым. Он – на нефтяной вышке или на международном симпозиуме, я – в командировке или на вручении Оскара. А отдыхаем вместе. Хоть в Куршевеле, хоть в «Burj Al Arab». Ну и домик на Лазурном берегу – тоже неплохо. Со своим причалом для собственной яхты.
Я живо представила себе белый тугой парус, перекрывающий синее-синее небо, белый шезлонг, белый лед в ведерке с шампанским. Себя в короткой белой юбочке, открывающей вытянутые загорелые ноги. Возле меня, склонив черную кудрявую голову в подобострастном поклоне, стоял официант-араб, смиренно дожидающийся моих распоряжений.
– Мадам, – говорил он мне, – мадам.
– Мадам, – кто-то легонько тронул меня за плечо, – вас зовут!
Я оторвала глаза от бескрайнего бирюзового горизонта, где море в страстном поцелуе сливалось с небом, и обнаружила рядом рыхлую тетеньку в соболином кожушке. Тетенька указывала толстым набриллианенным перстом в сторону резиновых змей. Оттуда, отчаянно подпрыгивая, чтобы быть замеченной, махала перчаткой Юлька:
– Дашка, иди сюда, быстрее!
Толпа, окружавшая транспортеры, рассосалась, по черной восьмерке одиноко кружился в странном задумчивом танце чей-то черный пластиковый чемодан, обтерханный и пыльный. Как он тут оказался? Такой вполне мог выкатиться из хабаровского рейса или откуда-нибудь из Нарьян-Мара, пролетом в Урюпинск.
– Дашка, заснула, что ли? – ворчливо осведомилась племянница. – Зову, зову.
– Что, сама на тележку вещи сложить не можешь? – высокомерно спросила я. – Обязательно надо старую тетку заставлять больные ноги топтать?
– Сумки твоей нет. – Юлька показала на место рядом, где чинно отдыхал ее кожаный монстр в радужном перекрестье лыжных чехлов – моего, серебряного, и ее, золотого. – Весь багаж уже разобрали.
– То есть, – врубилась я, – как это – нет? А где она? Сперли, что ли?
– Кто? – уставилась на меня Юлька. – Кому твой Nike замызганный нужен?
– Дуся, – наставительно произнесла я, еще не осознавая трагедии произошедшего, – не пыхти.
Юлька молча проглотила «Дусю», хотя в иной момент взвилась бы уколотой лягушкой. Дусей я ее называла по аналогии. Ильдар, не признавая общеупотребимого «Юлька», величал свою дочь исключительно национальным именем, иногда для ласковости приправляя к напыщенному «Юлдуз» всякие плебейские суффиксы. Тогда выходило «Юлдусик», «Юлдашка», «Юлдуся». Я, как человек, в этимологии продвинутый, обкорнала имечко, оставив чисто русское «Дуся». И определяла им племяшку, когда та вела себя, на мой взгляд, глупо и неинтеллигентно. В конце концов, ровно наполовину Юлька была чисто русским продуктом.
– Ищи давай, – потребовала Юлька. – Не видишь, мы одни остались!
– Чего искать? – не поняла я.
– Чего-чего, сумку свою!
– И где я ее найду? – До меня, кажется, начало доходить. – Обратно в Париж пешком топать? Искать, где вывалилась по дороге?
– Откуда я знаю! Говорила тебе, возьми материн баул. А ты. Вот и выбросили твою Nike как несоответствующую. Кто в Куршевель с такой сумкой пустит?
– А этот? – Я тупо показала на все еще вальсирующий чемодан. – Этот – лучше?
– Отстань! Этот, может, местный. Специальный. Раз уж он выехал, значит, остальные кончились.
Я с интересом взглянула на племяшку. Иногда ее умозаключения представлялись очень неординарными. Тоже, наверное, журналисткой станет.
Видно, наш растерянный вид все-таки привлек к нам внимание. Не тех, кого хотелось бы, но.
– У дам проблемы? – подкатился к нам форменный лысый швейцарец.
Услышав о нашем горе, долго думал, чесал за ухом, вздыхал, вытирал синим платком красную шею, потом, видно, вытащил из своей жирной памяти инструкцию о том, как надо вести себя в подобных нештатных ситуациях.
В квадратной клетушке без окон с нас взяли заявление о пропаже багажа, ласково успокоив, что Швейцария тут ни при чем, все дело в рассеянных и безответственных французах из Air France, которые, наверное, запулили мою сумку на другой рейс. Может, в Нью-Йорк, может, в Сидней. Как раз туда в это же время летят самолеты.
Юлька обалдело хлопала глазами, а я, как старшая и опытная, не преминула поинтересоваться, за чей счет мы полетим в один из означенных аэропортов вызволять сумку.
– Не стоит хлопот! – вежливо успокоили меня аэропортовские куртуазники. – Мы сами свяжемся с коллегами и сами доставим вам багаж. Swiss air, дескать, всегда на стороне пассажиров..
Я расстроилась. Все-таки, согласитесь, прибавить к собственному географическому списку Нью-Йорк или Сидней мне, как известной журналистке, совсем бы не помешало.
Толкая перед собой багажную тележку, мы вырулили в зал прилета, и вот только тут до меня дошло. Я без багажа! То есть босая и голая. В прямом смысле. Ни сменных джинсов, ни джемперков, ни белья.