Фантазерка

– Обстоятельства непреодолимой силы, — подсказал Андрей.

– Переживания сильнейшие, — проще сказала Марина.

– Да, — кивнула баба Катя, — от переживаний чуть не тронулось умом.

– А как прошло? — спросила Лена.

– Момента не помню. Чтобы сказать: во время молитвы откровение пришло или наутро, или после разговоров с батюшкой — он у нас молодой и сосланный…

– То есть? — не понял Андрей.

– Карьеру в Москве хотел делать, а тут подсидели его, приход дали, вроде как в ссылку. Народ-то знает, от людей не утаишь. Казенный батюшка, без сердечности. И вот, значит… На чем остановилась-то?

– Как откровение пришло, — напомнила Лена.

– Медленно наплыло, не враз. Может, Ваня с того света подсказал. Мол, встретимся с тобой, не миновать, а ты, пока на земле пребываешь, добром живи. Худой ли, злой ли человек встретится, а ты с ним по-доброму, потому что у каждого, и у бандита последнего, хоть крупинка совести да имеется.

– Достоевский отдыхает, — тихо сказала мужу Марина.

– Вместе со Львом Толстым, — так же шепотом ответил Андрей.

– Дети мои, — продолжала баба Катя, — сыночек и дочь у меня, трое внуков, скоро приедут, сейчас за границей в пионер… не, просто в детских лагерях. Хорошо-то жить стали! Вот дети говорят: «Ты, мама, сильно после папиной смерти переменилась». Сама знаю, так ведь в лучшую сторону. И стало мне привольнее душой. Раньше мучалась: невестка, сынова жена, как впопыхах деланная, руки-крюки, пуговицы пришить не умеет; зять, дочкин муж, только болтать, хвастать да водку жрать. А теперь, какими есть, принимаю, без осуждений. Чего ковыряться-то? Переделать не переделаешь, вот и живи с тем хорошим, что в человеке имеется. Он твоих внуков родитель и воспитатель. И Эмиля ваша. Поначалу гонором давила, то ей не так, это не этак. А я на все положительно согласная. Оттаяла ваша бабуля. Днем гуляла… ой, смех! Солнечные ванны принимала. Какие ж у солнца ванны? А вечером мы с ней по три рюмочки…

И баба Катя снова рассказала, как выпивали, как пела Эмилия. Бабу Катю не перебивали, дослушали второй раз. Ее исповедь и воспоминания об Эмилии поначалу не задавшимся поминкам придали нужную атмосферу.

– Вы не будете возражать, — спросила Марина, — если мы разберем бабушкины вещи?

Бабе Кате вместо «разберем» послышалось «заберем».

– Увозите, конечно. Да только поместится ли в вашу машину? Почитай целая комната вещей-то. Или в несколько заходов отвозить будете? У меня в этой комнате внуки на каникулах живут. Голову ломала, как Эмилю попросить к приезду внуков освободить помещение, перенести чемоданы да коробки в сарай хотела. Не пришлось просить.

Марина и Лена переглянулись. Они не собирались тащить в Москву Эмилины коробки и баулы. Главным было найти шкатулку. Хотя и покопаться в бабушкиных чемоданах было по-женски любопытно. Мужчинам — совершенно неинтересно, даже противно. Им доходчиво объяснили: вчетвером быстро управимся, не до ночи же здесь сидеть, найдем шкатулку — и вы свободны.

Это были наряды: платья, юбки, жакеты, блузки — шесть чемоданов старой одежды. Андрей брезгливо, двумя пальцами брал очередную тряпку и бросал на пол. Антон содержимое чемоданов захватывал пятерней и отправлял туда же — в растущую груду старого барахла. Марина и Лена продвигались значительно медленнее — рассматривали каждую вещь. Платье крепдешиновое, миленькое, но под мышками проедено потом, дырки. Коричневый габардиновый костюм — отлично сшитый, но в рыжих застарелых пятнах. Туфли черные лакированные, каблуки наискось сбиты, лак потрескался. Белые босоножки, когда-то изумительные, наверное, ручной работы. Но теперь подошва серпом выгнулась. Эмилия не потрудилась выстирать гардероб прежде, чем положить на хранение. Наряды еще не истлели, но вид потеряли, обувь скукожилась, точно воды хотела, а ее не поили. И Марина, и Лена не оставляли мысли найти в бабушкином приданом какой-нибудь наряд, годный (после дезинфекции, конечно) для модного ныне стиля «винтаж». Но никакая обработка не могла вернуть жизнь бабушкиным нарядам. Шерстяные вещи, проеденные молью, рассыпались в руках. Марина раскрыла коробку, в которой хранились шубы и драповые пальто с меховыми воротниками, — моль до сих пор там хозяйничала, копошились беленькие червячки.

– Ой, гадость! — отпрянула Марина. — Антон, вынеси эту мерзость на улицу! Я Эмилии говорила: из-за вашего барахла у меня моль летает, а она…

– Заткнись! — велел Антон жене, которая, забыв о бабушкином подвиге, вернулась к старым претензиям.

Он поволок коробку на улицу. Лена в спину его напутствовала:

– Внизу пощупай, вдруг она в мольное царство шкатулку закопала.

– Или под деревом на участке зарыла? — предположил Андрей, которого уже мутило от запаха тлена. — Схожу бабу Катю спрошу, не закапывала ли Эмилия клад.

Мужчины дезертировали, женщины продолжили поиски. Гардероб Эмилии, навеки утраченный, представлял собой историю моды. В одном чемодане — послевоенные, с подбитыми ватой наплечниками жакеты и платья, явно привезенные из Германии. Пятидесятые годы — пышные юбки, узкие в талии лифы. Короткий период шестидесятых, когда в моду вошел силуэт а-ля Наташа Ростова, — кокетка над грудью, завышенная свободная юбка, как в платье для беременных…

– Немыслимо, — поражалась Марина, — столько вещей! Мне мама рассказывала, что после войны люди в землянках жили, носили вещи до последнего, до дыр, потому что на новые денег не было, да и негде купить. Студенты в институт ходили в калошах, веревкой к ступням привязанным, девушки по очереди на свидание бегали, одно платье на пятерых.

– А моя бабушка, — вспомнила Лена, — портнихой была, всю родню кормила. Достанут ситца у спекулянтов и перед раскройкой намочат материал, за края берутся и тянут, дергают, чтобы лишних десять сантиметров выгадать.

– И вот вопрос: откуда у Эмили столько нарядов? В стране был десяток публичных женщин, вроде Любови Орловой, которые одевались с иголочки, с экрана маскировали всеобщую убогость.

– Любовь Орлова публичная? — поразилась Лена. — Типа прости…

– Ты не поняла. Я имела в виду женщин, главным образом артисток, законодательниц моды, которые демонстрировали себя публике как эталон, совершенно недосягаемый для подавляющего большинства. И обитали дамы высшего света исключительно в столице. А наша бабуля — всю жизнь в провинции.

– Сгущаешь, — не согласилась Лена, чихая и вытаскивая на свет очередную вещь, то ли кофту, то ли кардиган, от дыр ажурную. — Мне бабушка рассказывала, как хорошие портнихи ценились. Больше, чем теперь специалисты по финансам. И маму, теток — своих дочерей — бабуля одевала как куколок. Главным было материал достать, золотые руки имелись. У Эмилии, заметь, только послевоенное с бирками, наши из оккупированной Германии везли. А далее — все самострок.

– Что?

– Самострок — сам строчу.

– Но все исключительно технологично сделано.

– Я тебе про золотые руки толкую. Теперь таких портних — днем с огнем, их годами надо учить-выращивать. Кутюрье на них молятся. А на фабриках сидят чукчи, в смысле разные национальности, значения не имеет: китаянки, русские или башкирки на конвейере — знай себе на педаль электрической швейной машинки давят, тупо один и тот же шов изо дня в день строчат.

Лет двадцать назад, судя по более свежим нарядам, моду на которые Лена и Марина помнили по фотографиям собственных матерей, бабушка принялась молодиться, ударилась в розовые, бежевые и других светлых оттенков платья и костюмы с обилием рюшей и оборок. Донашивала эти вещи до последних дней.

– Можно было сделать вывод, — сказала Лена, — что проблемы с головой у бабушки начались давно.

– Верно, — согласилась Марина. — На смену аристократическому, строгому английскому стилю пришло увлечение нарядами в духе утренников в детском саду. Бедная бабушка!

– Цеплялась за уходящую молодость, — чихнула Лена. — Все, началось, — чих-чих. — У меня аллергия на пыль. Но, знаешь, в шестьдесят или семьдесят испугаться, что стареешь, — чих, — это не в тридцать по косметическим хирургам бегать. Так что Эмилия долго марку держала, розовые рюши у нее одновременно с маразмом приключились, — чих-чих.