Страница 2 из 7
С того дня и началось наше знакомство — дружба, смею сказать. Поскольку от гостиницы Гелий отказался, пришлось ему ехать ночевать ко мне в Одинцово.
Характеристика моя оказалась справедливой: Гелий на самом деле был бескорыстным воином, любителем словесных сражений, фехтовальщиком на формулах, ценителем метких возражений, сокрушительных доводов, колючих насмешек. И темперамент его как нельзя лучше подходит к его основному занятию. Он — изобретатель. Уж не знаю, любимое дело сформировало характер Гелия или призвание он выбрал по характеру.
Гелий воюет всегда: с косной природой, уклоняющейся от выполнения заданий человека; с косным материалом, отказывающимся от перегрузок; с косной конструкцией, не способной удовлетворить Гелия; с косными экспертами, не оценившими мгновенно всей оригинальности его мыслей; с косными плановиками, откладывающими реконструкции отраслей; с косными инженерами и директорами, не бросающими все свои дела, чтобы продвигать идеи Гелия, и с косностью ума человеческого, своего собственного в частности, не умеющего быстро решать все возникающие проблемы.
Косность и робость — главнейшие враги Гелия. Я имею в виду робость мысли: неуверенность в себе, в своей возможности понять, решить, разобраться, придумать. Гелий ненавидит слово “недостижимо”, считает, что пределов нет ни в каком направлении. Любимая его фраза: “Все, что сделано, сделано человеком. Все, что не сделано, может быть сделано только руками”. Сам он мастер на все руки: механик, электрик, радист, плотник, каменщик, — мало ли что нужно в изобретательском деле? И еще он любит говорить: “Все, что придумано, придумано людьми. Все, что не придумано, придумаешь только головой”. Он насчитывает 144 логических приема для изобретательства. Но как я заметил, самым употребительным был прием номер один: “Попробуем наоборот”.
В сущности, на этом приеме построен его самый первый спор со мной. Я написал о жестокой борьбе за существование в мире китообразных. Гелий прочел и немедленно задумался: “Нельзя ли наоборот? Нельзя ли прогрессировать и развиваться на основе содружества, без жестокой борьбы?” И многообразная природа, перепробовавшая все варианты, предоставила факты и Гелию.
А выступление на киноконференции? Оно построено на том же приеме: нельзя ли наоборот? Вы печалитесь, что нет артистов, драматургов, съемочных площадок, нужной техники? Так нельзя ли обойтись без артистов и без площадок? И многообразная практика предоставляет Гелию и такие варианты.
Нельзя ли все переделать, нельзя ли запустить наоборот? — эти вопросы не покидали голову Гелия. Помню, однажды возвращались мы с ним из Москвы в Одинцово. Только вышли на асфальтовую спину перрона, двери вагонов сомкнулись, заискрили пантографы. Десяти секунд не хватило нам.
— Жалость какая! — сказал я. — Следующая электричка со всеми остановками. Лишних четверть часа в пути.
— Лишних четверть часа на остановки? — переспросил Гелий и взялся пальцами за виски.
Я уже знал: такая у него манера — думая, потирать виски пальцами, как бы кровь подгонять к мозгу.
И, прежде чем поезд дошел до Одинцова, я услышал:
— Есть возможность отменить остановки. Никакой реконструкции, никаких перестроек, только за счет иной организации поезда будут идти вдвое быстрее.
Догадались?
Гелий предложил, чтобы поезда шли полным ходом от начальной станции до конечной, но каждый вагон мог бы управляться автономно. На подходе к очередной остановке последний вагон отцепляется, тормозит и высаживает пассажиров. Местные же пассажиры, желающие ехать дальше, садятся в этот вагон. При подходе следующего поезда вагон трогается, набирает скорость и пристраивается в голову. Состав мчится, беспрерывно обновляясь: приобретая вагоны спереди и теряя сзади. Перед высадкой нужно переходить в последний вагон.
Как видите, тот же логический прием: нельзя ли наоборот?
Поезда со множеством остановок плохи? Нельзя ли без остановок?
Но тогда, честно говоря, я принял этот проект без энтузиазма. Я представил себе, как по проходу из вагона в вагон пробираются хозяйки с сумками, как волнуются, пробивая дорогу, рабочие очередной смены, как семенят растерянные бабки, допытываясь: “Милок, это последний вагон али предпоследний? Ахти, не успеть!”
— Уж лучше посидеть спокойно лишних четверть часа, — сказал я.
— Лишних четверть часа? — воскликнул Гелий. — Но в поезде около тысячи пассажиров. Тысяча человек теряет четверть часа! Двести пятьдесят рабочих часов губит каждая электричка. Рабочий месяц в каждом поезде! Это же клад!
— Но мне лично приятнее посидеть с книжкой, чем толкаться в проходе. Я за эти четверть часа прочту что-нибудь полезное. Вы за эти четверть часа родили техническую идею.
Вот этот довод показался ему убедительным.
— Пожалуй, четверть часа для размышлений — это не потеря, — согласился он. И с осуждением покосился на соседнюю скамейку, где шумные парни убивали эти четверть часа подкидным дураком.
Гелий не мог представить себе, что есть люди, у которых время лишнее.
После конференции у нас с Гелием установилась постоянная связь. Он регулярно писал мне письма. Они походили на военные сводки: “На фрезерно-станковом направлении наши войска, сломив сопротивление экспертизы, развивают успех; на участке цементного обжига мы отошли на заранее подготовленные позиции и накапливаем силы для решающего удара”. По-моему, пробивать изобретения Гелию нравилось больше, чем изобретать. И раза четыре в год Гелий приезжал в Москву, чтобы пробивать идею лично. Обычно он останавливался у меня в Одинцове, тогда я выслушивал полный отчет за истекший квартал
В один из таких приездов мы возвращались с ним с Юго-Запада, от одного из моих знакомых, тоже цетолога. Гелий интересовался физиологией кашалотов. Эти зубатые чудища ныряют за добычей километра на полтора без всяких скафандров, играючи выдерживают перепад давления в полтора километра и не ведают кессонной болезни, азотных отравлений, губящих наших водолазов. Человек и кашалот одинаково дышат воздухом, но почему-то у человека в крови азот закипает, а у кашалота нет. Нельзя ли перенять кашалотову физиологию — вот что волновало Гелия.
Возвращались мы вечером в почти пустом вагоне, неторопливо обсуждали перспективы окашалотывания водолазов. Вдруг на станции “Спортивная” в двери ворвалась возбужденная толпа. Десятки мужчин, молодых и среднего возраста, мигом заполонили скамейки и туго забили проходы. Вагон наполнился взволнованным гомоном. Говорили все сразу и все об одном.
— “Спартачки” напортачили.
— Они были, есть и будут мастерами.
— Мастера, мастера, а штуку всунуть не могли.
— Если бы Галимзянчик не затыркался, перекидывая с правой на левую…
— “Нефтичи” — портачи!
— Но-но, полегче. Видали, как Бекназаров прошел по левому краю! Троих обфинтил.
— Офсайта не было. Я сам сидел против линии.
В общем, по репликам вы уже сами поняли трагедию. Московский “Спартак” сражался с бакинцами и безответственно проиграл на своем поле, “не сумел всунуть штуку в ворота”.
— Счет какой? — спросил я ближайшего соседа, навалившегося мне на колени.
И вдруг заметил укоризненный, почти горький взгляд Гелия. “И ты, Брут, продался болельщикам!” — как бы говорил этот взгляд.
— А вы равнодушны к футболу? — спросил я, невольно оправдываясь. — Но это же игра века. Видите, сто тысяч человек ездили на стадион, чтобы своими глазами посмотреть…
Пальцы Гелия медленно поползли к вискам.
— Вы что задумали?
Не ответил.
— Что вы придумали, Гелий? — спросил я снова, выходя из метро на вокзальной площади.
— Пока не придумал ничего. Я занимался арифметикой. Сто тысяч болельщиков провели на стадионе два часа. Двести тысяч человеко-часов потрачено на один гол. А знаете ли вы, что взрослый мужчина в течение всей своей сознательной жизни успевает проработать не более ста тысяч часов. Значит, две жизни убито на стадионе. Ценой двух жизней забит гол. Искусно пройдя по левому краю, Бекназаров укокошил двух работников.