Когда выбирается “Я”

Как в воду глядел майор. Угадал на мою голову.

ГЛАВА 3

Не так давно, ещё в дни моего детства, путешествие за океан действительно было большим путешествием: надо было ехать и ехать по разным странам, пересекая границы, опутанные колючей проволокой; плыть и плыть по шумному океану, страдая от морской болезни, ждать и ждать дни и часы, когда наконец встанут из-за горизонта голубоватые силуэты строений другого мира.

А ныне граница находится под Москвой, на Шереметьевском аэродроме. Подъезжаешь туда на автобусе меньше чем за час от центра, заполняешь декларацию о том, что не везёшь с собой ничего недозволенного: ни золота, ни драгоценностей, ни водки, ни закуски. А затем парни в зелёных фуражках выпускают тебя из Советского Союза.

Ёмкое чрево “Ту-114” поглощает меня. В чреве кресла в белых чехлах, по шести в ряд. На моё счастье, мне достаётся крайнее — у круглого иллюминатора. Зажигается надпись: “Просьба не курить. Пристегнуться ремнями”. Моторы начинают реветь… и ревут десять часов подряд.

Почти над самым “Шереметьевом” входим в облака. За окном сверкает мир ослепительно белых сугробов, мир туго взбитых подушек под густо-синим пологом. Мир этот красив, незапятнанно чист, даже разнообразен по формам, но слишком одинаков для всей планеты.

Летим над Прибалтикой. Сугробы и подушки. Летим над Балтикой. Сугробы и подушки.

“Под нами Стокгольм”, — объявляет стюардесса.

Сугробы и подушки.

Сугробы над Швецией, сугробы над Норвегией. Как мне писать отныне в анкетах: был я или не был в Скандинавии?

Над Атлантическим океаном сугробы и подушки.

В современном самолёте есть что-то восхитительное и возмутительное одновременно. Он облегчает путешествие и отменяет путешествие. Я лечу по путям древних викингов, Эрика Рыжего и Кабота. Их героический путь я проделал, не видя пути. Пересекаю океан — океана не вижу.

Где-то уже часа через три в горном сверкающем мире появляются промоины. В них видно нечто морщинистое, сизое или синеватое, напоминающее искусственную кожу — ледерин. Если старательно присматриваться, замечаешь, что морщины перемещаются, — это пенные гребни океанских валов. Ледерин показывают вместо океана.

Судна ни одного, ни разу на тысячи километров. Пустовата ещё наша планета. Стюардесса объявляет: “Справа по борту Гренландия”. Страна эскимосов, Нансена, Рокуэлла Кента, величайший в мире остров с величайшим ледником: утёсы, фиорды, ледопады, айсберги, бездонные трещины…

Мы видим что-то коричневое с белыми вмятинами.

Наконец на восьмом часу полёта морщинистая кожа сменяется глухой синевой. Американский континент!

Он весь в реках и озёрах. Реки как бы выложены фольгой — серебристые ленты вьются на синем фоне. А одна лента широченная и почему-то не серебряная, а латунная. Это река Св.Лаврентия.

Снижаемся. Сосём конфеты, но в ушах всё равно больно. Уже видны прямые просеки в лесах и на перекрёстках посёлки, похожие не на села, а на топографические знаки. Блошиные автомобильчики резво катятся по прямым дорогам. И, хотя у нас все это выглядит именно так же, я смотрю с жадным любопытством, ибо посёлки, дороги и автомобильчики чужеземные, американские.

А потом под крыло подлезают кварталы, кварталы, кварталы пятиэтажных кирпичных домов, толчок — и самолёт катится по бетонной дорожке, такой же, как на всех других аэродромах.

Но это другой материк. Это Новый Свет, это Канада.

А какая она, Канада?

Человек, побывавший за океаном, вынужден в каждом обществе снова и снова пересказывать свои впечатления. В сущности, мне не надо бы рассказывать, я в Канаде пробыл несколько дней. Я не могу делать доклад о стране, могу изложить только поверхностные впечатления: что бросается в глаза свежему человеку, прибывшему из Москвы.

Цвет прежде всего. В моих глазах каждая страна, где я был, имеет свои цвета. Югославия — красно-бело-синяя, как её национальный флаг: белые дома с красной черепицей у очень синего моря. Германия — серая. Это цвет цемента: цементом там обмазывают дома, как у нас извёсткой. И этот цвет копоти: застарелая копоть толстым слоем лежит на саксонском известняке, а счищать её нельзя — известняк мягкий, лепнина будет обдираться при чистке.

Так вот, Канада пёстрая, броско-пёстрая, глянцевито-пёстрая, как обложка двенадцатицентового комикса. Пёстрые машины на улицах, пёстрые витрины, ярко выкрашенные дома, крылечки одного цвета, стены другого. Кирпичные стены нередко красят масляной краской. Но больше всего пестроты вносят рекламы, днём красочные, ночью огненные, вспыхивающие, крутящиеся. Иллюминация каждый вечер на торговой улице Сен-Катрин.

Почему такая яркость? Да от конкуренции. На одной улице два десятка обувных магазинов — надо, чтобы мой бросился в глаза покупателю. Нередко рядышком друг против друга заправочные станции конкурирующих фирм. Вот они и кричат красками: “Ко мне заверни, ко мне!” Сверкает жёлтая ракушка “Шелл”, красная звезда “Тексако”, “ВС” на синем фоне, красные буквы “ЭССО”. Кто ярче, кто громче, кто бросится в глаза!

Запомнились дороги и особенно пространственные развязки — пересечения дорог в три этажа. Развязки-то есть и у нас — классические клеверные листки. Но листки, такие изящные в плане, на местности плоски, все их завитки лежат на зелёных откосах. Там попадались нам развязки на эстакадах, этакие бетонные астры, вознесённые над домами и рельсами. И пёстрые машины льются по ним, выписывая плавные кривые, одни на уровне третьего этажа, другие на пятом, седьмом. И как они там находят, куда надо развернуться, это тайна водителей.

И небоскрёбы запомнились: розовые и серые утёсы, врезанные в небо. В Монреале их не так много, десятка полтора, не выше нашего университета, много ниже Останкинской башни. Их немного, но городу они необходимы, без них у Монреаля нет силуэта. От многих людей я слыхал, что небоскрёбы их подавляют, душат, давят. Присоединиться не могу. Меня небоскрёбы бодрят, в меня они вселяют гордость, уважение к человеку, который этакие махины сумел поднять. И незачем считать их достижением капитализма — это достижение мастеров, инженеров и рабочих.

Но вот что бросается в глаза: в наших высотных домах по преимуществу квартиры и министерства. У нас самое обширное в мире хозяйство, управление этим хозяйством требует ёмких зданий. Там в небоскрёбах — дорогие гостиницы, страховые компании и банки. Газеты могут сколько угодно трепаться о демократии, а архитектура сама говорит: главное-то — деньги, банки всех выше.

И как не вспомнить, что в Канаде правительство находится в Оттаве, тихом городке, седьмом по количеству населения. Правительство тихо заседает в провинции, а жизнь — в Монреале, Ванкувере, Торонто — в центрах торговли и финансов.

Я думаю, что банки иногда нарочно строят здания повыше без особенной надобности, только для внушительности, для престижа. Без престижа нет кредита, нет доверия. А как создаётся престиж? По видимой, весомой собственности, по убедительной недвижимости. Не только банки, но и маленькие торговцы стараются прихвастнуть собственностью. Собственный дом, собственная квартира — марка солидности. Я видел дома, раскрашенные в три краски. Владелец каждого крылечка старался продемонстрировать свою независимость. Почти повсеместный обычай: по фасаду вьются лестницы, ведущие на второй этаж. Жители второго этажа хотят иметь собственные квартиры с собственным входом, даже если для этого нужно зимой карабкаться по обледенелым ступеням.

Сам я жил на главной улице номер 1980. Нет, не так уж далеко от центра, примерно на уровне Садового кольца. Но там принято нумеровать не дома, а двери. У меня была дверь номер 1980. Так адрес выглядит солиднее, как будто бы собственный дом.

В Вестмаунте, районе коттеджей, самом богатом в Монреале, тихом и пустынном городке, где по улицам скачут белки и прохожих не бывает, потому что, выходя из двери, люди садятся сразу в машину, я видел дом, распиленный пополам. Его владелец был самым богатым человеком в городе, а когда он умер, некому было продать дом. Половину же никто не хотел купить — несолидно быть владельцем половины дома. Пришлось распилить здание и сделать проход между половинками, чтобы каждый из полупокупателей мог считать себя независимым владельцем. Собственность — идеал, собственность — пьедестал, и люди положительные стремятся к собственности.