Глотайте хирурга!

Завтра операция! Помню наш прощальный ужин, если можно назвать ужином одновременное питание человека и машины. Я сидел за столом, ковыряя синтетические блюда, не очень похожие на земные кушанья, и запивал все это напитком, совсем похожим на водку (поскольку этиловый спирт на всех планетах одинаков). А змей, навернув кольца на хвост, заряжал свои блоки один за другим. Металлическое лицо его не выражало ничего, но в голосе — я уже научился различать оттенки — чувствовалось удовлетворение.

— Приятно заряжаться? — спросил я.

— Да, у нас положительная реакция на питание. Все ису запрограммированы так. А вы, есу, иначе?

— Пожалуй, и мы так запрограммированы. Грешен, люблю поесть. И у меня положительная реакция на бутерброд с икрой.

— Экстремально положительная? — Он изучал меня до последней минуты.

— Нет, ису, не наивысшая. Для нас, людей, есть вещи поважнее еды. Мы запрограммированы так, что дорога к цели для нас приятнее цели. Есть приятно, но добывать пищу интереснее — ловить, находить, делать своими руками. Пожалуй, самое приятное побеждать — зверя, противника, самого себя, даль, высоту, неведомое, неподатливое. И чем труднее, тем радостнее победа. Так в работе, так в борьбе и так же в любви.

— А что такое любовь? Объясни, Человек.

Немножко пьяноват я был, должно быть, иначе не пробовал бы рассказать машине про любовь.

— Представь себе, ису, радостное волнение, высочайшее напряжение души, зарядку на полную мощность. Чувствуешь в себе силы сказочные, таланты небывалые. Не идёшь, а паришь, горы тебе по колено, розовые облака по плечи. Все краски звучнее, все ароматы полнее, все звуки мелодичнее. В ушах хоралы, чуть-чуть кружится голова…

— Типичная картина психического расстройства. Несоответствие между внешним миром и его отражением. Фотография с передержкой. — Это Гилик высунулся из кармана, чтобы вставить своё слово.

— Продолжай, Человек, — сказал змей.

— Я могу продолжать сто лет, но ничего не объясню вам, металлическим. Слепому нельзя растолковать, что такое радуга. У нас громадные здания заполнены книгами о любви, и все они ничего не объясняют, только вызывают резонанс. Вот и я, читая о любви, вспоминаю своё: ранний летний рассвет, белесую полоску тумана — невесомое одеяло луга, и невнятные тени кустов, и бледное лицо девушки, такое доверчивое, такое успокоенное. И в груди столько острой нежности, столько бережливой жалости. Дыхание придерживаешь, чтобы её не расплескать. Это у меня было, в моей молодости. А тебе вспомнить нечего. Для тебя любовь только слово. Сочетание звуков: “бо-бо-бовь”, “блям-блям”.

— Это ради любви ты хочешь стать молодым, Человек?

До чего же приятно копаться в самом себе! И ещё приятнее, что кого-то интересует это копание.

— Нет, ису, не для любви. Точнее, не только для любви. Главное — то, о чём я говорил в первый день: главное — перспектива. Хочется, чтобы вершина была впереди, а не позади, чтобы моё будущее было длиннее прошлого. В юности жизнь кажется бесконечной. Мечтаешь обо всём, берёшься за все, воображаешь, что успеешь все. Я хотел быть учёным, токарем, лётчиком, инженером, астрономом, атомщиком, кем угодно — смотри каталог профессий. Стал выбирать, узнал, что выбор — это отказ, отказ от всего во имя одного. Решил: буду писателем, опишу хотя бы учёных, токарей, лётчиков и так далее. И опять узнал, что выбор темы — это отказ от всех остальных. Остановился на науке, захотел писать “Книгу обо всём” — о галактиках, микробах, электронах, слонах, амёбах, предках, потомках. Но и этого не успею. Теперь собираю материал для одной подтемы — для книги о вашем шаровом скоплении. Увы, и тут миллион солнц, десять миллионов планет. А голова уже трезвая и понимает простую арифметику: на знакомство с планетой, самое поверхностное, не меньше месяца. Сколько месяцев в моей жизни? Сто? Полтораста?

— Значит, время — главное для тебя в молодости?

— Время и силы, дорогой ису. Пойми всю несправедливость старости: у меня времени меньше, а КПД ниже. На каждый час полновесной работы я должен копить силы два часа. Прибыв на новую планету, с чего начинаю? Ищу, где бы прилечь. Сил должен набраться для новых впечатлений. Набрал, записал, что делаю. Ищу, где бы прилечь. Силы надо накопить для завтрашних впечатлений. В старости жизнь сводится к самосбережению — вот что наисквернейшее. А это так неинтересно и бесперспективно — заботиться о себе.

Тут, выдернув все штепселя из розеток, мой змей вытянулся, как на параде.

— Я рад, что мне поручено чинить тебя, Человек. Твои мечты заслуживают одобрения.

Гилик опять высунулся из кармана:

— Неудивительно, ису. Ведь ты запрограммирован на одобрение. У тебя огромнейший блок одобрения, уважения, почтения, преклонения, поклонения и умиления. Без того блока ты был бы вдвое короче и вдвое логичнее.

— Возможно, — ответил змей с достоинством. — Тебе этого не понять. В таких тщедушных машинах нет места для высших эмоций.

— Завтра ты будешь мельче меня, — отпарировал бесёнок и скрылся в кармане, довольный, что последнее слово осталось за ним.

— Можешь начинать свою “Книгу обо всём”, — продолжал змей, все так же торжественно вытянувшись. — Обещаю тебе: в порошок разотрусь, но молодость у тебя будет.

А назавтра и началась операция — то самое измельчение, на которое намекал Гилик. В шаровом эту операцию называют “шшаркхр”. За неудобопроизносимостью такого слова я предлагаю термин “миллитация” в смысле деление на тысячу, взятие одной тысячной.

Принцип миллитации таков: во время атомной копировки предмета воспроизводится не каждый атом, а только один из тысячи. Для этого образец разбирают, из тысячи атомов 999 сбрасывают, один оставляют. Каким способом атомы разбирают, как сбрасывают, как оставляют и соединяют, откуда берут энергию и куда направляют излишки, ничего я вам объяснить не смогу, потому что для этого надо изложить основы атомно-физической техники шарового — три объёмистых тома. Мне пробовали пересказать популярно, но я не все понял и боюсь напутать. Но как это выглядит внешне, расскажу, поскольку сам был свидетелем.

Мы пришли, а змей приполз в лабораторию, где стоял ёмкий посеребрённый шкаф, весь опутанный проводами и шлангами и с небольшим ящичком на боку, как бы будка с милицейским телефоном снаружи. И змей заполз в большой шкаф, встал на хвост, свернул кольца и застыл в своей любимой позе.

— Надеемся на тебя, ису, — сказал Граве.

Змей повернул ко мне головку со своими матовыми глазами, сказал:

— Человек, будь спокоен. Начинай “Книгу обо всём”.

Граве захлопнул дверцы шкафа, что-то загудело, заныло, зашипело и засвистело внутри, со звоном открылась дверца ящичка-почки, и змей оказался там, но не вчерашний, не утренний, а совсем маленький, изящная металлическая статуэтка. И, глянув на меня глазами-бусинками, она вдруг пискнула тонюсеньким голоском:

— Селовек, будь спокоен. Насинай обо всём.

Граве спросил:

— Ису-врач, помнишь ли ты маршрут? Ису-врач, помнишь ли ты задачу?

— Задаса — излецить от старости Селовека. Для этого я обследую…

Такие вопросы задавались, чтобы проверить, не утерялись ли какие-нибудь качества при миллитации, не ускользнуло ли что-нибудь из памяти вместе с выброшенными 999 атомами? Но копия отвечала безукоризненно. Как мне объяснили, обычно машины выдерживают безболезненно уменьшение в тысячи, миллионы и миллиарды раз, поскольку их кристаллы и транзисторы состоят из однородных атомов. Другое дело — мы, живые существа, естественные — есу. Наши белки и нуклеины невероятно сложны и своеобразны, нередко один атом играет в них важную роль, например атом железа в крови. И эти важные атомы могут потеряться при первой же миллитации. Так что метод “шшаркхр” для нас не годится, для живых существ применяют совсем другой, недавно открытый способ “эххордх”. Но о нем в другом рассказе. Не будем отвлекаться в сторону.

Задав ещё несколько вопросов, члены комиссии подставили змею белую тарелку. Он проворно скользнул на неё, улёгся блестящим браслетом и пискнул в последний раз: “Надейся, Селовек”. Тарелку внесли в большой шкаф, откуда давно уже были отсосаны 99,9 процентов атомов, вновь закрыли посеребрённую дверь, опять загудело, заныло, засвистело, звякнув, открылась дверка малого ящичка; на полочке там стояло кукольное блюдечко с металлическим колечком. И колечко то подняло булавочную головку, что-то просвистело. Приблизив ухо, я уловил: “…дейся”.