Страница 172 из 184
– Мое почтение, Исай Борисыч! – поклонился ему сосед, повстречавшийся на Проезжей, ныне улице Розы Люксембург (о, как неприятно было Шмулевичу новое это название! каким дерзким вызовом казалось оно полюбившимся ему просторным лугам, тихой, прозрачной Покше и золотой Юмашевой роще! и какую неприязнь, должно быть, вызывало оно у жителей города к нему, соплеменнику этой злосчастной Розы!)
И Шмулевич ответил соседу дружеским поклоном, приподняв над облысевшей головой черный картуз с твердым козырьком.
– Тихону Сергеичу.
– Невесел что-то, Исай Борисыч! – отметил сосед.
– А! – воздел обе руки Шмулевич. – Как подумаешь, что мир сходит с ума, хочется плакать горькими слезами.
– Ну-ну, – урезонил его Тихон Сергеевич. – У тебя шабат, праздник, а ты в унынии. Нехорошо!
Что сказать? Прав он был, добрый гой, всегда уделявший Шмулевичу толику от изобильных урожаев своего роскошного сада. Но в самом деле: пора, пора было встречать субботу, прекрасную субботу, субботу-невесту, субботу, которую завещал нам Г-дь! Ибо если Он, Кто не ведает утомления, трудясь шесть дней, почил на седьмой, то не должен ли точно так же поступать человек, о котором сказано, что он рожден для труда? На потемневшем небе уже появились звезды, и пора, пора было омыть теплой водой лицо, вымыть руки и ноги, остричь ногти и, завернув их обрезки в бумажку, бросить в растопленную печь. Белая чистая рубашка была ему приготовлена Бертой. Он надел сначала ее, затем талит катан, предварительно подвергнув тщательному осмотру цицит – нитяные кисти на его углах и с чувством промолвив: «Борух Ато Адэйной Элэйгэйну мэлэх гоэйлом, ашер кидшону бэмицвейсов вэцивону ал мицвас цицис!»[17] Ибо глядя на цицит, вспоминаешь заповеди; а вспомнив заповеди, ты уже на пути к их исполнению.
Какие действия и в какой последовательности должен был предпринять он далее? Добровольно и радостно подвергнув себя внешним переменам в виде белой рубашки, талит катана и кипы́ на гладком, как яйцо, затылке, он мало-помалу настроил на возвышенный лад еще недавно встревоженное сердце, и голосом негромким, ласковым и участливым обратился к супруге, дабы узнать, покончила ли она с хлопотами и заботами будней, приготовила ли тесто, отделила ли от него халу и зажгла ли свечи. Собственно говоря, он мог бы не спрашивать ее об этом, ибо в течение всей их совместной жизни, то есть на протяжении тридцати одного года, трех месяцев и девятнадцати дней именно так готовились они к встрече субботы – сначала вместе с мамой и папой, потом вместе с мамой, папой и Давидиком, затем вместе с мамой, папой, Давидиком и Арончиком, некоторое время спустя – без папы, еще через некоторое время – без мамы, а еще по прошествии нескольких лет – без Давидика и Арончика. И без его напоминаний Берта устроила бы все наилучшим образом, в чем не могло быть никакого сомнения.
Однако отступление от освященной веками традиции угрожало, в конечном счете, ослаблением, а затем и утратой единственной реальной связи, объединяющей рассеянных по разным странам земли евреев в одно племя. Когда еврей в России и еврей где-нибудь в Германии или Америке, подобно Исайе Боруховичу, в преддверии субботы омывается теплой водой, надевает белую рубашку, талит катан, кипý и спрашивает домочадцев, готовы ли они выйти навстречу радостному дню, – не является ли это всемирное согласие действий и слов неопровержимым признаком одного народа, хотя бы волею Г-да и раскиданного средь иных стран и племен? Не служит ли оно свидетельством искупления тяжких провинностей народа перед некогда избравшим его Б-гом и неопровержимым доказательством верности Ему, Творцу и Владыке Вселенной? И неотступное исполнение закона не убедит ли, в конце концов, Б-га, что пришла пора собирать наследие Аврагама, Ицхака и Яакова из целого в рассеянии в целое в единстве?
Уже горели зажженные Бертой свечи, и пора было произносить подобающее благословение. Он начал: «Благословен Ты, Господь, Бог наш…» Вторглись, однако, посторонние мысли. Одновременно возникали в них земли, текущие молоком и медом, ныне превратившиеся в пустыню, где нашел свою смерть Арончик, да минует его душа шеол и да будет пребывать в обители вечной жизни вместе с праведниками и праведницами, в раю, амен! Третий Храм в святом граде Иершалаиме, куда со славой и силой войдет посланный Б-гом потомок Давида, Машиах, письмо, которое отправил он в Чикаго… Нет, не таковы должны быть размышления, предваряющие встречу субботы.
В связи с этим Исай Борухович припомнил назидательную историю о благочестивом человеке, всего лишь подумавшем в шабат, что неплохо бы заделать образовавшуюся в заборе виноградника дыру. Последующее его раскаяние в нарушении заповеди посвящать в субботу не только дела, но и помыслы Б-гу было столь глубоко, что он запретил себе во все дни своей жизни приближаться к забору с доской, молотком и гвоздями. Всесвятой одобрил (если позволительно так выразиться) подобную решимость и взыскательную к малейшим отступлениям от закона совесть, в знак чего насадил в упомянутой дыре стручковый куст, с течением времени загородивший ее, а также питавший хозяина своими плодами всю его жизнь.
– Исай! – шепнула Берта. – Или ты уже спишь?
Непозволительное вмешательство.
Исай Борухович бросил на супругу взгляд, исполненный мягкой укоризны.
Но, по чести, весьма уместное.
Он закрыл лицо ладонями и произнес:
– Борух Ато Адэйной Элэйгэйну мэлэх Гоэйлом, ашер кидшону бэмицвэйсов вэцивону лэгадлик нэйр шел шабос кэйдэш![18]
Затем ему следовало медленно опустить руки, открыть глаза и долго всматриваться в пламя свечей, что он и проделал с должным благочестием, как внешним, так и внутренним. Душа Исаии Боруховича, его сердце и все помышления его теперь вполне сосредоточились на великом и тайном для непосвященных смысле прихода субботы. Он протянул руку – и Берта безмолвно вложила в нее молитвенник, открытый на девяносто пятом псалме Давида.
– Воспоем Господа, будем славить могучего Спасителя нашего! Будем петь Ему гимны, ибо Господь – великий Бог, великий владыка всех высших сил… – И девяносто шестой с чувством прочел он: «Возрадуются небеса, и возвеселится земля, и зашумит море со всем, что наполняет его, и возликует поле и все, что в нем, и будут петь тогда все деревья лесные перед Господом… – И девяносто седьмой: «Горы растают словно воск пред Господом, Властелином всей земли… – И девяносто восьмой: – Вспомнил Он о милости Своей к Дому Израиля и об обещании Своем – и все пределы земные стали свидетелями спасения, дарованного Богом нашим. – И последний, девяносто девятый: – Богом прощающим был Ты сынам Израиля и мстил тем, кто замышлял против них зло. Превознесите Господа, Бога нашего, и поклонитесь Ему на Святой горе Его, ибо свят Господь, Бог наш.
Теперь настала пора произнести заветные слова – те самые, которыми из века в век евреи призывали субботу. Он отложил молитвенник и с трепетом сердца промолвил:
– Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы вместе с тобой встретим субботу.
О друзья мои милые, выходите все навстречу субботе, источнику благословения, царице, коронованной во времена незапамятно-давние. Выйдем все навстречу той, которая возникла последней, но задумана была первой. О народ мой! Отряхнись от праха, поднимись и облачись в одежды великолепия своего, ибо ты встречаешь Машиаха. И ты, Иерусалим, прежде согбенный и рыдающий, – воссияй, ибо слава Господа открылась тебе. Кто попирал тебя? Кто подносил к твоим устам чашу скорби и унижения? Изгнаны будут измышлявшие ложь и творившие зло, и как жених радуется невесте, так будет радоваться тебе Бог твой. Раздвинешь ты пределы свои, город святой, и стократно вознесешь славу Господу, и мы в чистоте сердец будем радоваться и ликовать, устилая белоснежными лилиями дорогу, по которой войдет в Храм человек из рода Переца, потомок Давида, Машиах, избавитель наш и спаситель.
17
Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам заповедь о цицит! (иврит).
18
Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам зажигать свечу в честь святой субботы! (иврит).