Журнал Наш Современник №8 (2004)

“Немцы представляли собой хаотичную смесь славян, кельтов и тевтон­цев, и в начале XX в. они имели больше сходства с современными французами и итальянцами, у которых им было чему поучиться, чем в свое время — с подданными Священной Римской империи” 1.

Италия в свое время объединила в себе совершенно различные в этни­ческом отношении Пьемонт и Неаполь и еще более непохожие на них Корсику и Наварру.

“Мы создали Италию, теперь нам нужно создать итальянцев”,— говорил политический объединитель страны Массимо д’Адзельо,— то есть создать итальянцев из жителей полуострова, объединенных самыми разнообразными связями, кроме общего языка, которого у них не было, и государства, которое пришло к ним сверху, извне. Ничего такого изначально итальянского у них не имелось” 2.

Современная Франция в ее политических границах сложилась в результате военного покорения парижскими королями очень разных земель и народов. Кельтская Бретань была окончательно присоединена лишь при Наполеоне, Бургундия в XV веке, покорение Юга — Прованса и Лангедока — потребовало от центральной власти непрерывной войны, вплоть до рубежа XVIII века. И в итоге всех стали считать французами.

Русский этнос на евразийском пространстве, будь то Российская империя, Советский Союз или Россия, исторически выполнял роль народа, объединяющего и цементирующего общность всех российских народов. О связующей функции русских на всем евразийском субконтиненте очень точно писал В. В. Кожинов: “Евразийским народом является именно и только русский народ; остальные населяющие Россию народы — это в основе своей либо европейские, либо азиатские народы, обретающие евразийские черты лишь в “магнитном поле” России. И если они оказываются за пределами этого поля, они утрачивают евразийский характер и постепенно опять превращаются в собственно европейские или же азиатские. Один только русский народ является евразийским по своей сути, “по определению”; так как с самых истоков, с IX века, Русь развивалась в сложном, но теснейшем взаимодействии с европейцами-скандинавами и с азиатами-хазарами, а в X веке воспринимает в качестве своего рода старшего брата евразийскую Византию” 3 .

Выделяя роль России и русских, мы опираемся на объективную законо­мерность естественно-исторического развития обществ, согласно которой приобщение к мировой культуре осуществляется через посредство наиболее мощных языковых и культурных систем. Именно через русский язык и русскую культуру многие народы евразийской цивилизации знакомятся с сокро­вищницей мировой культуры, и через русский язык они делают всеоб­щим достоянием свои национальные культурные достижения. В этой связи размывание национальной идентичности русских, ослабление их нацио­нального сознания, унижение национального достоинства, стирание национального лица России — это угроза не только для самого русского этноса, но и для всех народов, входящих в “магнитное поле” России.

Три модели нации

“Нация есть одно из тех многих явлений, которые мы знаем, пока нас о них не спрашивают; на поставленный же о них вопрос мы не в состоянии дать точного и ясного ответа”1. Приведенное суждение У. Бэджгота о нации, высказанное более ста тридцати лет назад, подтверждает, что однозначного определения нации не было ни прежде, ни сейчас. Определений, вероятно, столько же, сколько пишущих о них ученых. Основываясь на этом, некоторые ученые (В. А. Тишков) вообще предлагают отказаться от этого понятия из-за его многозначности.

В данной работе мы не стремимся проанализировать варианты трактовок понятия нации или включиться в дискуссию с их авторами. Мы остановимся лишь на том аспекте, который непосредственно связан с рассматриваемой нами проблемой конструирования образа России как этнически фрагменти­рованного государства.

В 90-е гг. XX в. на фоне разрушения советской общности как крупнейшего надэтнического синтеза в социальных исследованиях появились любопытные примеры подходов к анализу современного общества, общий смысл которых условно можно обозначить как виртуализация социальных структур . В рамках постмодернистских концепций при описании социальной реальности стало модным говорить об “эфемерности”, “воображаемости”, “размытости”, “фраг­менти­рованности” социальных структур и объектов. В этом ключе рядом авторов (Б. Андерсон, Ф. Барт, Р. Брубейкер, П. Холл, Г. Уикер) рассматри­ваются и нации. Отдельные отечественные этнологи, по их словам, “одно­временно или даже раньше, чем зарубежные специалисты”2, с энтузиазмом влились в русло постмодернистского социального анализа, что, по их мнению, “...способствовало отходу от трактовки социальных коалиций (групп) как реальных, субстанциональных общностей. Это — прежде всего интерес к так называемым сетевым формам и растущее использование категории сеть (network) как ориентирующего образа или метафоры в теории и конкретном исследовании. Это разработки в области теории рационального действия, которые делают упор на индивидуальные стратегии и на более глубокое понимание феномена групповости (groupness). Это — переход от струк­туралистских взглядов, при которых группа рассматривается как исходный компонент социальной структуры, к конструктивистским подхо­дам, при которых групповость — конструируемый, контекстный и подвижный фено­мен. Наконец, постмодернистские подходы вызвали больше внимания к проблемам фрагментированности, эфемерности и эрозии жестких форм и четких границ” 3.

Далее “главным этнологом” России делается следующий вывод: “...В свете этого подхода нацию возможно рассматривать как семантико-метафорическую категорию , которая обрела в современной истории эмоциональную и политическую легитимность, но не стала и не может быть научной дефиницией . В свою очередь, национальное как коллективно разделяемый образ и национализм как политическое поле (доктрина и практика) могут существовать и без признания нации как реально существующей общности” 4.

Итак, по мнению авторов, нации — это “метафора”, в реальности они не существуют, научной категорией считаться не могут, а смысловое значение этого понятия зависит от “индивидуальных практик” и от того, как и кем “конструируется” “групповость”.

Вероятно, что такие конструктивистские подходы могут быть полезны при изучении, скажем, американской нации, групповую идентичность которой приходится искусственно “конструировать” и поддерживать при помощи выдуманных традиций, символики, атрибутики (поскольку реальное общее историческое прошлое и реальная традиция у них отсутствуют).

Возможно также, что предлагаемое использование “сетевых форм” и категории “сеть” “как ориентирующего образа или метафоры” могут быть полезными при исследовании таких наций, как армянская, еврейская, кото­рые по самой своей сути являются “сетевыми”. Но для других наций эти под­ходы вряд ли плодотворны. Постмодернистские характеристики: “вооб­ражаемость”, “фрагментированность”, “эфемерность”, “эрозия форм” — применительно к другим нациям, например китайской, — скорее отражают желаемый образ, чем действительный.

Кроме того, если по совету авторов отказаться от категории “нация” из-за множественности ее трактовок, то по аналогии мы должны отказаться и признать “ненаучными” такие категории, как “общество”, имеющее десятки определений: “социальная общность”, “группа”. В социальных науках вообще нет категорий, определяемых однозначно.

Мы полагаем, что слепо копировать чужой опыт, отказываясь от своих научных традиций, непродуктивно. Далеко не всегда западные концепции применимы к “незападной” реальной практике. Реальные нации неодно­родны, их трудно “подогнать” под общую для всех концептуализирующую модель, но это не повод считать их “воображаемыми”, “несубстанцио­нальными” общностями.

При всем многообразии национальных моделей их можно условно объеди­нить в три группы:

Первая — французская этнонейтральная модель единой политической нации , нечувствительной к местной этнорегиональной и этноисторической специфике. Во Франции человек любой национальности, получивший французское гражданство: японец, китаец, считается французом и членом французской нации.