Журнал Наш Современник №3 (2004)

Ибо в мир из пламени и льда,

Наклонясь, уводит ее ось…

Тоталитаризм, то есть всеобщее, предельное напряжение сил “сверхна­рода”, рождается только тогда, когда стоит выбор между жизнью и смертью. Пугать народ им во времена вялого, бессильного, безвольного течения истории — дело пустое и корыстное.

*   *   *

Фальсификаторы истории утверждают, что Сталин наяву и во сне только и мечтал, чтобы люди искусства воспевали и прославляли его имя. Но вспом­ним, что он не разрешил в 1938 году постановку пьесы Булгакова “Батум”, что запретил издание книги “Рассказы о детстве Сталина”, а заодно и не позво­лил печатать апологетическую книгу о себе Михаила Кольцова-Фридлянда.

В 1949 году вождь остановил съемки фильма, запланированного киноре­жис­серами к его 70-летию. В 1950 году то же самое произошло с книгой о вожде писательницы Л. Капанадзе.

Впрочем, это мелочи по сравнению с тем, что было написано, поставлено в кино и театрах, изваяно в мраморе. С людской страстью к сотворению кумиров никто и никогда не смог ничего сделать. Древних пророков, клеймивших еврейскую чернь за эту страсть, ветхозаветные евреи побивали камнями, но все без толку.

Однако если у русских поэтов Сталин — это вождь, отец, живой человек, к которому естественнее всего относиться с сыновьим почтением, как к главе народа-семьи или семьи народов, который наказует и милует, о котором можно слагать легенды и песни, то поэты с еврейской душой делали из него сверхчеловека, хозяина, человекобога, “поступок ростом с шар земной”, ветхозаветного Иегову, истово преклонялись перед ним, как их пращуры перед идолом, и так же истово мстили ему за свои несбывшиеся надежды; сначала возводили, а потом разрушали его гигантские монументы, проходя привычный для себя путь от истерики поклонения до истерики глумления.

“С Божией стихией, — как сказано у Пушкина в “Медном всаднике” о навод­нении, — царям не совладеть”. И пророкам тоже. Не потому ли анто­логия, которую я сейчас составил из произведений советских поэтов ХХ века, посвященных Сталину, более чем наполовину (если учитывать стихи о вожде, написанные С. Липкиным, А. Штейнбергом, П. Антокольским под фамилиями Джамбул, Сулейман Стальский, Мирзо Турсун-Заде и т. д.), создана сочи­нителями с ярко выраженным ветхозаветным фарисейским ментали­тетом.

Однажды Сталин в разговоре с Шолоховым на вопрос, зачем ему такое почтение, столько портретов и славословий, недовольно проворчал: “Бошка им нужно”. Шолохов не сразу понял, что не “башка”, а “божка”. Божок был слеплен, но не самим Сталиным, а двумя силами: снизу — инстинктом народа, и “сверху” — жрецами: Михаилом Роммом, Емельяном Ярославским, Матвеем Блантером, Михаилом Кольцовым, Павлом Антокольским, Фридрихом Эрмлером, Алексеем Каплером, Иосифом Хейфецем, Григорием Козинцевым, Александром Зархи, Сергеем Юткевичем, Дмитрием Шостаковичем, Исааком Дунаевским. В общей сложности вся эта компания получила за свое жертвенное служение то ли 25, то ли 30 Сталинских премий, именно Сталинских. Только не обвиняйте меня в антисемитизме, если я скажу, что почти все они евреи. Ведь кроме них “служителями культа” с русской стороны были Александр Твардовский, Михаил Исаковский, Василий Лебедев-Кумач… А для тех, кто хочет понять душевную тайну поклонения перед вождем, я приведу запись из дневника Корнея Чуковского о том, что они чувствовали с Борисом Пастер­наком в 1936 году, 22 апреля, когда в президиуме Х съезда комсомола появился Иосиф Сталин:

“Что сделалось с залом! А он стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюблённые, нежные, одухотворённые и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с каким-то разговором Демченко. И мы все равно ревновали. Завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимался с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (сереб­ряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: “Часы, часы, он показал часы” — и потом, расходясь, уже возле вешалки вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: “Ах, эта Дем­ченко заслоняет его!..” Домой мы шли с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью”.

10 апреля 1934 года Политбюро вынесло “выговор редакциям “Правды” и “Известий” за то, что без ведома и согласия ЦК и т. Сталина объявили десятилетний юбилей книги т. Сталина “Основы ленинизма” и поставили тем самым ЦК и т. Сталина в неловкое положение”. 4 мая политбюро постано­вило: “Принять предложение т. Сталина об отмене решения Заккрайкома о постройке в Тифлисе Института Сталина. Реорганизовать строящийся в Тифлисе Институт Сталина в филиал Института Маркса—Энгельса—Ленина”. 17 декабря еще одно суровое указание Политбюро: “Утвердить просьбу т. Сталина о том, чтобы 21 декабря, в день пятидесятилетия его рождения, никаких празднеств, или торжеств, или выступлений в печати или на собра­ниях не было допущено” *.

Все эти запреты вершились по воле самого вождя.

Ну что было делать Иосифу Виссарионовичу, как он мог остановить или запретить такой поток пастернаковско-чуковских изощрённых чувств, по сравнению с которым стихотворные излияния вышеупомянутых русских поэтов выглядят либо по-сыновьи простодушными, либо официально-декларатив­ными. Вклад же поэзии Мандельштама, Заболоцкого и Андреева в поток славословия можно считать нулевым, поскольку их стихи в то время знали лишь близкие люди. Эта советская троица шла к окончательному пониманию эпохи через страдания, неволю, истязания. Но не потому ли образ эпохи и ее демиурга, ими воссозданный, пережил все другие более поверхностные изображения и до сих пор понуждает нас жить страстями и мыслями отшумевшего века, века-волкодава...

Александр Андреев • Возвращение Паустовского (Наш современник N3 2004)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАУСТОВСКОГО

Избранные произведения.  К. Г. Паустовский. — Калининград: Гудок, 2003. — 720 с. — (Б-ка “Гудка”). Тираж 2500 экз.

Вышло в свет третье издание многотомной Библиотеки газеты “Гудок”. Возродить старую добрую традицию русских газет — выпуск книжного приложения — предложил год назад глава РАО “Российские железные дороги” Г. М. Фадеев. Главный редактор “Гудка” И. Т. Янин энергично взялся за дело. Первым автором “Библиотеки” стал самый знаменитый писатель из “гудковцев” — Михаил Булгаков. Издание, без всякого преувеличения, получилось роскошным. В отличие от дореволюционных, да и советских, “приложений”, которые чаще всего выходили на газетной бумаге и в мягкой обложке, первая книга серии была напечатана на белой офсетной бумаге с золотым обрезом, в твердой зеленой ледериновой обложке с золотым тиснением и вклеенным портретом автора, с любимой библиофилами ленточкой-закладкой. Обложки последующих книг “Библиотеки” выполнены скромнее (при сохранении оригинального дизайна), все остальное — на таком же уровне.

Вторым изданием “Библиотеки “Гудка” стал трехтомник избранных сочинений давнего автора газеты, председателя правления Союза писателей России В. Н. Ганичева, приуроченный к его 70-летию.

И вот — третье издание, однотомник избранных произведений Константина Паустовского. К наследию этого видного писателя теперь обращаются не так уж часто. Утвердилось не очень справедливое мнение, что Паустовский — “слащавый романтик”. Между тем его творческий единомышленник Юрий Казаков справедливо говорил: “Лирическая проза принесла в современную литературу не только элегию и вздох, но и пристальное внимание к движениям души своих героев”. В этом смысле очень важно, что книгу Паустовского, изданную “Гудком”, открывает его первый роман “Романтики” (1916—1923). Сам Константин Георгиевич, судя по высказываниям в автобиографической “Повести о жизни”, не считал “Романтиков” значительным произведением. Советская критика тоже не давала роману высокой оценки. Между тем, когда в 30-х годах прошлого века в нашей стране впервые напечатали произведения Эрнеста Хемингуэя, тогдашние эстеты пришли в восторг (массовая популяр­ность Хемингуэя была еще впереди). Но ведь ранние произведения Хемингуэя (“Фиеста”, “Прощай, оружие!”) были сильны теми же мотивами и характе­рами, что и  “Романтики” Паустовского!