Страница 15 из 71
Костя вместе с находившимися с ним рядом несколькими солдатами запрыгнули в какую-то яму, что была на задворках ближней хаты, прикрыв головы скатками шинелей, пережидали налет. И вдруг услышали немыслимо чуждое: “Хенде хох! Верфен гевер вег!” (“Руки вверх! Бросай оружие!”). Вокруг ямы стояли немцы с автоматами наперевес, враждебно-настороженно смотрели на наших бойцов.
Пленных собрали на усеянной трупами дороге (от колонны осталась едва половина), повели вдоль догорающих хат за деревню, где виднелся огороженный жердями сельский погост. Там, среди поросших травой могил, под охраной автоматчиков с овчарками, наши бойцы промаялись без какой-либо еды и питья двое суток. На многих виднелись грязные повязки. Тяжелораненых, тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, нацистские изверги сразу приканчивали на месте. На третьи сутки пригнали еще группу советских солдат, выстроив всех на дороге в большую — она растянулась на довольно значительное расстояние — колонну, погнали на запад. Среди царящего вокруг гнетущего молчания изредка раздавались то ближние, то дальние автоматные очереди — это охранники в упор добивали тех, что обессиленно падали на дороге.
Брата судьба пощадила — ни пуля, ни осколок снаряда не задели его. Однако с ним приключилась другая беда — буквально подкосила, валила с ног навалившаяся вдруг болезнь — дизентерия. На кладбище многие пленные, пытаясь унять мучительное чувство голода, выкапывали из земли какие-то корешки, ели траву. Костя тоже съел небольшой стебелек, выпил немного воды, что оставалась на дне найденной им на одной из могил ржавой банки. Теперь болезнь скрутила его намертво, от режущих болевых схваток в животе мутилось сознание, все тело обливалось холодным потом, от слабости подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он ухватился рукой за край идущей сбоку конной подводы, на которой были навалены вещи конвоиров, попросил оглянувшегося на него пожилого возницу: “Пожалуйста, не прогоняй меня, отец... Мне совсем плохо. Маюсь животом, исхожу кровью”. Мужик, помолчав немного, спросил негромко: “Откуда ты?” — “Из Ленинграда” — “Из Ленинграда? — что-то теплое засветилось в глазах возницы. — Слыхал я о твоем городе. Бывать там, верно, не довелось, а хорошего много слышал. — Помедлив, он пошарил рукой под сиденьем, украдкой оглядевшись по сторонам, чтобы не заметил кто из охранников, протянул Косте небольшую корку хлеба. — На, пожуй. — И добавил с нотками сожаления в голосе: — Пропадешь ты, однако, парень. Сгубят тебя если не немцы, то твоя болезнь...”
Некоторое время длилось молчание, затем старик, почти не разжимая губ, произнес едва слышно: “Скоро дорога пойдет лесом...” — “И что, отец? Ты о чем сейчас?” — спросил с замиранием сердца Костя. “Скоро лес, говорю, начнется, — так же тихо, не оборачиваясь, повторил возница. — Хочешь жить дальше — уходи. Однако пока не показывай виду, иди спокойно, как шел. Я скажу — когда...”
Через некоторое время дорога действительно вступила в лес. Повеяло хвойной прохладой, по обеим сторонам возвышались могучие ели и сосны. Возница сидел неподвижно, казалось, он задремал. Костя, не отрываясь взглядом от его согбенной спины, думал в тревожном смятении: “Забыл он, что ли? А может, дед и не говорил ничего, а все это мне почудилось?..”
Между тем дорога впереди делала крутой поворот, резко уходила вправо. Передняя часть колонны уже скрылась за поворотом, а ее задние ряды оставались еще далеко позади. Когда повозка оказалась на самом изгибе, старик, не оборачиваясь, произнес тихо: “Теперь пора”. Костя, собрав все силы, не раздумывая, метнулся через неширокую канаву и тут же, оказавшись в поросшем густым черничником придорожном кустарнике, потерял сознание. Позднее он понял: именно потеря сознания явилась для него благом. Ведь если бы он побежал дальше, кто-то из охранников непременно заметил бы его, тут же пристрелил. И еще он запоздало понял — каким же мудрым был тот незнакомый ему возница, что выбрал для его побега именно этот участок пути: шедший впереди охранник УЖЕ не мог видеть того, что происходило на самом повороте дороги, а следовавший позади — ЕЩЕ не мог.
Когда сознание вернулось к брату, дорога уже была пустынной. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь доносящимися из леса птичьими пересвистами. Подняв голову, Костя осторожно огляделся — вокруг, насколько могли видеть глаза — все было усеяно крупными сочными ягодами черники. Он принялся жадно рвать ее, горстями запихивал в рот. Оторвавшись наконец от благодатного места, углубился в лесную чащу. Вскоре увидел едва различимую, заросшую травой тропинку, пошел по ней. Внезапно вдали показались две женские фигуры с котомками в руках. Мгновенно юркнув за ближайшую сосну, Костя затаился там. Однако женщины заметили его, остановившись, принялись тревожно что-то обсуждать. Поняв, что обнаружен, брат вышел из своего укрытия, приветливо помахал рукой: мол, не пугайтесь меня. Женщины недоверчиво приблизились. “Беглый?” — строго спросила, оглядывая Костю неулыбчивыми глазами, пожилая сухощавая женщина. “Да, — ответил он, поняв, что обманывать прозорливую собеседницу нет смысла. — Вот сбежал из плена, а куда податься дальше, как выйти к своим — не знаю... Скажите, тут немцев поблизости нет?”
“Немцы теперь, милок, везде, — с горечью сказала другая, что помоложе, с перевязанной рукой, — только в лес они теперь остерегаются соваться... Ступай прямо по этой тропке, примерно через три километра выйдешь на поляну, где увидишь хутор. Дождись темноты и постучись в крайнюю от леса хату. Там тебя накормят и научат, куда идти…”
Женщины отправились дальше, а Костя продолжил свой путь. Он еще не дошел до поляны, когда услышал громкую, незлобиво-добродушную брань: “А, шоб тебя! Каб тебя волки зажрали!” Из-за деревьев показался небольшого роста мужик в серой, с рваными рукавами поддевке, в резиновых опорках на тощих ногах, который гнал перед собой хворостиной комолую бело-рыжую корову. Оглянувшись на хруст шагов, остановился, с испугом вгляделся в осунувшееся, с черными губами лицо незнакомца. Спросил строго, как давешняя старуха: “От немцев утек?” Костя откровенно рассказал мужику о себе, о своей внезапно навалившейся на него изматывающей болезни.
— Почекай меня тут, на открытое место не высовывайся, днем это опасно, — предупредил мужик, когда они вышли на опушку. — Я принесу тебе что-нибудь поесть.
Он погнал свою корову через поляну, Костя на всякий случай — кто знает, что у старика на уме? — переместился в сторону, затаился в густом кустарнике, сквозь зелень которого хорошо просматривался весь хутор. Он видел, как мужик завел корову в хлев, как, пошаркав затем на крыльце опорками, вошел в хату. Через некоторое время он вышел, оглядевшись по сторонам, неторопливо направился к лесу. “Эй, — негромко окликнул беглеца старик и, завидев приближающегося к нему с противоположной стороны Костю, похвалил его: — Молодца, что осторожничаешь. Время теперь смутное, как говорится, доверяй, да проверяй”.
Из-за полы поддевки старик достал небольшой сверток; развернув его, протянул Косте краюху хлеба и заткнутую тряпицей бутыль с простоквашей: “Сейчас поешь, а когда стемнеет, приходи вон к той пуне. Я рассказал старухе о твоей хвори, она доброе снадобье приготовит”.
Дождавшись темноты, Костя крадучись пробрался к указанному ему стариком сараю, где тот уже ждал его. В жарко натопленной хате небольшого роста старушка приветливо оглядела его, указала на скамью под образами: “Седай, сынок, к столу и перво-наперво выпей это”. Достав с полки жестяную кружку, она налила в нее из стоящего на пригнетке печи чугунка что-то темное, пахучее: “Пей. Это тебе поможет... А теперь поешь”. На столе появились глиняная миска с наложенной в нее горкой рассыпчатой картошкой, соль, кринка с густой простоквашей. Старик, прижав к груди круглый хлебный каравай, отрезал ножом несколько кусков, положил их перед Костей: “Ешь, сынок, может, и наших сыновей кто-нибудь, если придется, покормит...”
Покончив с едой, Костя отправился в путь. Хозяева хаты не удерживали его — ночью могли нагрянуть с проверкой полицаи. В околотке уже появились такие — шныряли по дворам с черными повязками на рукавах, тащили все, что попадалось им на глаза. Старик вынес из сеней поношенный, залатанный на локтях пиджак, велел Косте надеть его. Старуха положила в котомку полкраюхи хлеба, помятую с боков металлическую флягу с травяным отваром, наказала строго: “Снадобье это пей обязательно. Как используешь его — так и поправишься”.