Страница 2 из 69
Отец появился дома поздно, мрачный и усталый, ужинал молча, на вопросы отвечал односложно.
Мать сквозь слезы все время твердила:
— Коля, Коля, что же будет? Что происходит, Коля?
Отец хмурился, молчал, смотрел куда-то в сторону, потом вдруг, сжав кулаки, тихо и убежденно сказал:
— Все будет как надо, они еще пожалеют, будем их бить, как поганых псов. — Потом строго посмотрел на меня: — Идет война, должен понимать, не болтай лишнего...
Сказано было очень сурово, так со мной отец никогда еще не разговаривал.
Второй день войны начался также с бесконечной вереницы боевых вылетов, но задействован был только полностью укомплектованный, хотя и понесший первые потери 96-й авиаполк. 207-й не летал: поступила команда поставить на все самолеты нижние люковые установки с пулеметами для обороны с нижней полусферы. Таким образом, к экипажу добавлялся еще один стрелок, но штатных членов экипажей не было, а потому за стрелковую турель сажали, так сказать, кто подвернется под руку: мотористов, радистов, механиков.
Утром на третий день войны произошел настоящий боевой эпизод. Неожиданно темный силуэт странного самолета появился из-за леса... Самолет на большой скорости и на предельно малой высоте скользил к аэродрому. Мы с матерью стояли у окна, и я невольно вскрикнул:
— Мама, посмотри, какой самолет...
— Наш, заходит на посадку...
Не успел я весьма квалифицированно возразить, что на посадку наши самолеты заходят медленно и они серебристые, как гул авиационных моторов перебила длинная пулеметная очередь, явственно и звонко пули зацокали по черепичным крышам жилых домов. Были видны черные кресты и зловещая фашистская свастика. Продолжая стрелять, самолет прошел над городком и скрылся за лесом.
Бросив есть и увернувшись от матери, не реагируя на ее крик: “Куда ты, останься дома!” — я выскочил на улицу... Немецкий самолет не заставил себя долго ждать: вскоре на бреющем полете он снова выскочил из-за леса и теперь точно над аэродромом возобновил стрельбу. В ответ слышались редкие слабые хлопки: как потом выяснилось, кое-кто пытался сразить немца из личного оружия. Но вдруг, перебивая ровную вражескую очередь, длинно заработал наш крупнокалиберный пулемет. Несколько секунд они почти синхронно стучали, выводя страшную и непривычную еще мелодию войны. В следующее мгновение немецкий самолет уже уходил от аэродрома, но вдруг у него за хвостом пыхнули один, второй, третий шары светлого дыма, теряющие вскоре свои очертания и размывающиеся в бледную туманную полосу. Но уже над лесом самолет зачадил, задымил, оставляя за собой черный зловещий шлейф. Так он и скрылся, заволакивая кромку леса черным нарастающим дымом. Тут до меня дошло, что немецкий самолет подбит нашим стрелком и наверняка упал где-то за лесом.
На большой скорости с аэродрома выскочила полуторка с вооруженными красноармейцами и помчалась куда-то в сторону железнодорожной станции на поиски сбитого самолета.
В маленьком гарнизоне тайна долго не держится. Стало известно, что немецкий “Юнкерс-88” сбил пулеметной очередью с турельной установки с земли командир эскадрильи капитан Гастелло. Нам оставалось только ждать прихода отца. А слухами земля полнилась, стало известно, что немецких летчиков захватили в плен и привезли на аэродром, но, к сожалению, лично мне увидеть их не удалось.
Подбитый “Юнкерс” произвел вынужденную посадку на колхозное поле за лесом. К вечеру, пыхтя и завывая мотором, трактор приволок его за хвост на край аэродрома. Мы, мальчишки, приняли самое горячее участие в сопровождении сбитого и обгоревшего немецкого самолета. Кстати, через несколько дней в газете “Правда” впервые появилась фотография вражеского “Юнкерса”, подбитого над нашим аэродромом.
Отец пришел домой поздно и, судя по всему, не собирался ничего рассказывать...
— Коля, расскажи, — попросила мать, и глаза ее наполнились слезами.
— О чем? — отец устало поднял голову.
— Что произошло на аэродроме?
— Об этом! — отец сжал губы, у него на скулах заиграли желваки. — Наглец, огромный аэродром, а он в одиночку нахально прет, бьет из пулемета, все — кто куда, кто под фюзеляж, кто в траншеи, я находился около самолета и заскочил в кабину стрелка-радиста, пулемет был заряжен... При первом проходе не успел, при втором встретил. — Отец помолчал. — Ты знаешь, Аня, я бью, а мне навстречу огненные жгуты летят, такая злость навалилась, помню, что вслух ругался, он мне всю правую плоскость самолета изрешетил...
Мать снова заплакала....
— Не плачь, Аня, — жестко сказал отец, — сейчас нельзя плакать, надо их заставить плакать. — Он нахмурился. — Из-за этого гада целый день ремонтировали самолет...
24 июня 207-й авиаполк вылетел на боевое задание в полном составе. Он должен был бомбить мотомеханизированные войска противника, двигающиеся в восточном направлении. По плану высота бомбометания предусматривалась всего лишь 800 метров, боевой заряд — по 10 штук бомб ФАБ-100 на самолет. В месте бомбометания полк попал под плотный зенитный огонь, позднее навалилось несколько десятков истребителей. В результате наши точно отбомбились по целям, но потеряли 12 самолетов. Потери 96-го полка за два последующих дня возросли еще на 8 боевых машин.
Самолет командира эскадрильи капитана Гастелло был подбит, и тяжело ранен штурман. Один мотор был выведен из строя, повреждена бензосистема, бездействовал механизм шасси. Экипажу по радио предложили покинуть самолет. Но командир знал, что тяжелораненый штурман не может воспользоваться парашютом. А разве можно во имя спасения собственной жизни оставить боевого товарища?! В результате с огромным трудом самолет удалось дотянуть до аэродрома и совершить посадку.
Началась эвакуация семей. Открытые полуторки подъезжали к подъездам домов, и красноармейцы помогали погрузке семей, разрешалось брать только самое необходимое: пару узлов или пару чемоданов. Полуторки с семьями сбивались в колонну и траурной лентой вытягивались из городка. Нас пока к отъезду не приглашали.
25 июня самолеты 207-го авиаполка совершили очередной боевой вылет в составе пяти экипажей... Они произвели удачное бомбометание с высоты 1200 метров по мотомехвойскам в районе Януши, Рудники, что в 20 километрах от Вильно. К сожалению, один экипаж был сбит.
В тот вечер отец пришел домой поздно и с порога сказал:
— Аня, собирайся, завтра утром эвакуация, очередь нашей эскадрильи.
— Коля, как же так, — плача, мать пыталась возразить, — Коля, без тебя не поеду.
— Аня, что ты говоришь, так надо, за меня не беспокойся.
Помню, отец помогал матери собирать вещи, а она равнодушно, с отсутствующим взглядом и каким-то безразличием укладывала их в чемодан. Меня поразило потемневшее, осунувшееся лицо отца, его усталые, слегка заторможенные движения и сухой блеск воспаленных глаз. Закончив сборы, он сказал:
— Все, Аня, иду спать, рано утром полеты, прошу тебя, поезжай к моим в Москву, тогда я буду спокоен...
Он обнял меня, больно и резко прижал к металлическим пуговицам на гимнастерке, так мы стояли несколько мгновений... Так же резко он меня отпустил и, не оборачиваясь, пошел в другую комнату. Я смотрел ему вслед, не предполагая, что вижу отца последний раз в жизни.
Пятый день войны, 26 июня 1941 года, утром выдался по-летнему теплым, безоблачным и ясным. В квартире стояла напряженная тишина, непривычно молчал и аэродром. Похоже, все самолеты ушли на боевое задание. Мы перекусили, я прощально посмотрел на свой любимый детский велосипед, стоящий в прихожей; мы спустились вниз, волоча чемоданы. Ждать пришлось долго, несколько часов. Наконец появились полуторки. Возможно, ожидался воздушный налет, и потому нас очень торопили. Знакомый комендант охрипшим голосом кричал: “Быстрее, быстрее!.. поехали!..” Машины, собранные в колонну, покинули городок, и вскоре после нашего отъезда вдали послышались глухие взрывы: немцы начали бомбить аэродром. Женщины запричитали, послышались рыдания.