Страница 10 из 64
Сколько веков казачество защищало границы России! Казаки – земледельцы генетически и воины. Никогда не переставали они защищать границы России, оберегать страну. И не предавали веру нашу Православную. Они и сейчас держатся. Такая в каждом казаке сила!
К забайкальским казакам приезжаю – они думают о защите России. Говорят: “Держись, сынок, держись, братан! А дальше бы надо нам, к нашим шашкам, учиться овладевать современным оружием, современной техникой. Вооружить нас бы надо. Чтобы дети безоружными перед лицом беды не оказались”.
С 1613 года присягнули казаки русскому царю Михаилу Федоровичу Романову на верность трону и Отечеству. И походные атаманы, кубанские, донские, яицкие, оренбургские, забайкальские, и амурские, и терские – ох, какая это сила! Кто бы там ни верещал по поводу их ряженности, маскарадности, они были, есть и будут великой опорой России.
Чего недруги больше всего боятся? Православия и казачества. Всегда смертельно боялись и будут бояться впредь. И никакие бжезинские, олбрайты и их здешние подпевалы – участники кампаний против казачества – не способны повлиять на естественный исторический ход событий.
Наша Россия, наша страна, она вся у Лескова показана – и никому, кроме нас самих, не понятна. У очарованного странника – и годы не те, и здоровье не то. И били его, били и “ все никак еще не добьют ”.
“ Усиливаюсь, молчу , – говорит, – а дух одолевает… Все свое внушает: “Ополчайся”.
И спрашивают его:
“— Разве вы и сами собираетесь идти воевать?
— А как же-с? Непременно-с. Мне за народ очень помереть хочется.
— Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?
— Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену”.
“Я пострадать за русских людей хочу” – вот высшая честь… Вот он, богатырь русский… Вот и ломай голову веками: кто он такой? Загадкой это и осталось.
Гнули нас, гнули. Дробили нас, дробили. Зря думают, что раздробили. И не разъяли нас. И не разгадали… И не разгадают.
МЕСТЬ ХУДОЖНИКУ
Вот спрашивают: как я отношусь к званиям? С прохладцей отношусь. Есть определенное моральное удовлетворение, просто — какое-то подтверждение для себя: то, что ты делал, делал не зря. Как-то это все-таки оценено. Но работал я — не для получения званий… Я народный артист России, лауреат Государственной премии РСФСР и премии Ленинского комсомола. Однако самым высоким званием для меня из этих всех званий остается одно — актер. Актер — и все. (Я не говорю здесь, конечно, о награждении орденом Святого Александра Невского. Честь быть кавалером этого церковного ордена так высока, что какие-либо мои рассуждения здесь просто неуместны: это – другое.)
А суперрегалии сейчас можно иметь всякие, но тебя никто не будет знать. А можно не иметь никаких вовсе – как, например, Василий Шукшин. Я, упаси Бог, себя не ставлю рядом. Тот же Алейников никаких званий не имел. И был истинно народный артист: его – любили.
Раньше, конечно, присвоение званий имело другой смысл, другое значение. Оно напрямую зависело от административной иерархии, партийности. Знаете, как бывало? До присвоения звания актер – человек как человек. А после: “Подать машину к подъезду!.. Да, а почему в гостиничном номере нет холодильника?”.
Не хочется об этом особо говорить, разве что – ради самой правды, какая бы она ни была, но народная артистка могла устроить на гастролях целый скандал: не понравился цвет обоев в номере. А когда уже мне присвоили звание народного артиста, то друг мой в театре только и сказал: “Ну что ж, хоть теперь чиновник лишний раз в лицо тебе не плюнет”.
Не званий мне не хватает. А знаете — чего? Только одного – проснуться однажды утром в холодном поту, пробитым насквозь железным, ржавым гвоздем идеи, раненным в голову беспокойством еще не созданного. А я часто просыпаюсь спокойным…
Когда появится холодный пот от жаркого вдохновения, брошу все, что делаю сейчас, ради пропасти неизведанного. Хотя и не раз были в моей жизни роли, требующие определенного психологического отклонения, выворачивания себя наизнанку, до полного нервного истощения, как это было в работе над образами Раскольникова, князя Мышкина, Ивана Грозного, все равно – до какой бы степени ни приходилось себя выкручивать, надо, чтобы снова появлялась необходимость делать это. Лишь бы опять возникала цель, которая требует от тебя такой выкладки. Возникали бы новые задачи.
Из меня, видимо, некий элемент драматизма не вытравлен, этот ген не уничтожен. Загораюсь идеями, люблю талантливых людей. Но при этом у меня нет комплекса самоутверждения. Могу отдать роль другому артисту, если вижу, что он талантливей меня. Я это интуитивно ощущаю. Может быть, из-за этого в каких-то вещах я и проиграл. Зато выиграл по-человечески. Но далеко не всегда бывает так, что тебя со всем этим сразу понимают и принимают…
А “крестными отцами” своими в кинематографе считаю режиссера Валерия Лонского в современной тематике и Евгения Матвеева – в классическом репертуаре. По-настоящему все началось с “Приезжей”. Лонской первым сломал в моем сознании стереотип восприятия кинематографического образа – что называется, обратил глаза мои в душу. Между нами возникло, потом уже, полное взаимопонимание. Но далеко не сразу.
У него есть такое интересное признание, оставшееся в печати. Вот оно: “ …откровенно говоря, Михайлов поначалу мне не понравился. И не понравился не как человек, а как кандидат на ту роль, которую предлагал сценарий Артура Макарова. Мне казалось, что наш герой должен быть иным. И внешность у него другая, и темперамент. К тому же Михайлов очень своеобразно видел заявленный характер, что также шло вразрез с моими представлениями.
Лишь благодаря настойчивости второго режиссера была сделана еще одна кинопроба. Михайлов снова появился в группе. А когда съемка закончилась, стало ясно, что я был не прав. Именно этот актер…” – ну, и прочее, всякие хорошие слова потом.
В общем, дальнейшие наши поиски шли уже вместе. Моему герою – деревенскому удалому шоферу Федору Бариневу в фильме “Приезжая” – пришлось с головой погрузиться в сложные метания совести, испытать ломку собственного гордого характера. И выйти к открытию доброты в себе, к открытию душевного тепла. И все это – из-за внезапно вспыхнувшей любви к молоденькой учительнице, приехавшей в село из города.
Он ведь чем интересен, шофер Баринев? Живет деревенский баловень, а драгоценных свойств души своей – не ведает, не знает. Пока высокое чувство ответственности за судьбу другого человека не вознесет его над собой прежним. И какие тут сильные и тонкие переживания идут, и как он крепко задумывается над своей жизнью! Преображается. Надежным становится парень. На плечо которого можно опереться. Я говорю это о драматургии, а о том, как я сыграл, судить не мне, а зрителю.
Эта энергетика образа, если он верно сыгран, должна потом передаваться и зрителю. Но… к этому можно только стремиться. А вот уловить – происходит потом это таинство в полной мере или нет – человеку уже не под силу. Тут недалеко и до самообольщения.
Очень важно, как проявляется человек в любви. По-настоящему любящий человек – он сильный и красивый. Такой мне интересен. Не изначально, а в преображении. В неожиданном раскрытии, к которому его подталкивает экстремальная ситуация. И доброту – я очень ее ценю. Дорого человеческое умение быть по-настоящему добрым. И если уж идти дальше, то мне крайне необходимо подчас как бы со стороны посмотреть на самого себя: а каков ты есть, играющий сейчас доброту? Проверить лишний раз – какие ты прячешь в себе недостатки? Может, ты не совсем такой, каким тебя видят люди?.. Надо разговаривать со своим вторым “я” . И в роли – и во всех ситуациях жизни.
Актерская профессия – это диагноз. Люди, посвятившие себя ей, по-моему, в хорошем смысле слова немножко ненормальные, они более обостренно ощущают время. Я всегда играл очень много, считаю, что мне повезло на роли. Они были очень интересными, глубокими. И сейчас, в Малом, я играю в дорогих мне спектаклях – в “Иване Грозном”, “Чайке”. Но если актер скажет, что у него все состоялось, то ему надо уходить из искусства. Достигать ему там уже нечего. А живет он в искусстве – только в стремлении достичь того, что им еще не достигнуто или не вполне достигнуто. В этом движении к недостигнутому как творческая личность он живет.