Страница 73 из 80
...Уехали мы потом на Украину. Вернулись уже в родные места, когда я пошел в восьмой класс. Генка мой вырос, стал широкоплечий красавец, кареглазый и смуглый. Но мы почему-то решили сделать вид, что забыли друг друга. И не здоровались в школе. Благо в разных классах были...
20 апреля 1980 г.
У моей картины очень много ресурсов. Они открываются мне день ото дня. Я убеждаюсь в правильности моего центра, в точности состояния его. И сколько еще возможностей! Я вижу все.
26 апреля 1980 г.
Моему триптиху, вернее, центру — месяц. Все идет более чем скоро. Середина работы — она самая протяженная. В картине нет мелочей, есть главное и второстепенное. Но степени того и другого совершенно конкретную форму должны иметь и цвет. И надо этого достигать. И одинаково трудно. И главное и второстепенное. Причем в главном — больше определенности, и можно скорее добиться результатов. А вот во второстепенном надо искать эту степень второстепенности. Причем — возможны варианты, и надо выбрать единственный... И еще — форма триптиха.
(без даты. Весна 1980 г.)
На днях созвонились и пришел ко мне Ирин коллега писатель Юрий Лощиц. Тоже добрый радетель, знаток русской истории. Говорили недолго (я болею), но хорошо. Потом он переводил мне со старославянского вслух “Задонщину”. Прямо с листа. Даже записали отдельные главы на магнитофон. Пригодится.
1 мая 1980 г.
Занимался в триптихе центром: перечислением и наполнением. Это притягивает, все обрастает плотью и ведет меня. Начинает проявляться как бы само по себе. Делаешь руку — нужна тряпка рядом, делаешь ее — нужен орнамент, затем — блеск металла, к нему — лицо, трава — создаешь целый мир.
Каретник — это слово вошло в мой лексикон очень рано, оно было обиходным. Так у нас в Уфе в фабричном поселке с деревянными бараками, еще довоенными “времянками”, называли стоящие у каждого такого дома — сараи. Я не знал даже, что по корню это означает связь с каретой. Видно, потомки дворовой челяди да ямщиков принесли сюда это слово. А в нашем каретнике было дополна дров, да погреб с картошкой, которая спасала в голод, да коза, которую я пас летом на задах нашей фанерной фабрики.
Не помню свою маму молодой. Сохранилось лишь несколько фотографий. Даже в начале войны у нее были еще округлые плечи, руки, по-крестьянски круглое лицо. Но война и голод послевоенный — сделали свое дело. Мама работала на фабрике разнорабочей — таскала фанеру в сушильном цеху. И когда в 1950-м отец все-таки к нам вернулся — она была уже старуха.
Дед мой по материнской линии не узнал, не увидел 17-го года. Он погиб в первую мировую с сознанием, что другого не дано в жизни. Бабушка Дарья Никифоровна Треньхина одна растила двух дочерей в Оренбургской области. Росли мать моя и тетка Настя на затирухе (мука с водой). Коровы не было, мужика своего не было. Перебивались кое-как. И бабушка дочек своих все норовила в гости отправлять к родичам своим, что тут же жили, особенно к дяде Пете Лаптеву — там посытнее.
18 июня 1980 г.
Бабушка Дарья и нас с сестрой вырастила. И к другой дочери уехала, к Насте, когда отец наш вернулся.
По отцовской линии я не знал своих предков, дедов, бабок. Хотя они жили недалеко, в Белебее — переселенцы с Брянщины. Такие были люди... А уж дальше дедов моих — родословная моя тает во мраке невежества беднейших крестьянских семей. По обеим родительским линиям.
...Помню фотографию деда, маминого отца, в военной форме. Лицо очень русское, даже казацкое. Думаю, давно Треньхины жили в Оренбургской области, еще со времени Грозного. Сначала это была казацкая застава, а потом просто крестьянствовать стали. Еще мама помнит приходящих к ним кочевников-киргизов с товарами... И мама, и бабушка так хорошо вязали оренбургские шали!
19 июня 1980 г.
В 1954 году ехал в Москву, в поезде один; в головах мой бесценный чемодан с облезлой фанерой. Там — мои работы. Еду в художественную школу. Мне 15 лет. Чистая авантюра эта поездка. На всякий случай. Да детский оптимизм упрямо двигал мною. И вот, лежа на верхней полке, я даже всплакнул для порядка. Без особой веры, что уже не вернусь к маме. И все же я с нею прощался. И, наверное, интуицией ребенка чувствовал, что прощаюсь с детством. Так все и вышло...
А мама и провожала меня так, на всякий случай. Пусть едет, все равно вернется. Отец был в командировке в колхозе. И мы с нею одни ехали в ночном трамвае на вокзал к поезду, а это с окраины через весь город. И очень боялись, что нас ограбят, или обокрадут, или зарежут. Все какие-то подозрительные входили и прыгали на ходу. Двери-то не автоматические были, а раздвижные, а мы стояли на задней площадке. Из-за этого страха никакого расставания мы не ощущали. А как уж одна мама домой возвращалась — и не знаю.
19 июня 1980 г.
Да и куда домой? — дома-то своего у нас пока не было. После того, как отца демобилизовали в 54-м — мы вернулись с Украины в Уфу. Хотя нас там никто и не ждал, кроме привычных мест да знакомых людей. Сначала мы спали на полу в единственной комнате наших бывших соседей, с которыми мы с мамой прожили раньше лет двенадцать (всю войну и потом) — Самитовых — татар, с двумя детьми, очень добрых и простых людей. Но долго так не могло продолжаться. Потом мы жили в горнице, в “зале”, в частном доме, у Андреевых. В новом совсем доме. Хозяева-то и сами еще не обустроились, да вот пришлось нас приютить. Это были чуваши — тоже хорошие люди. Мы поставили у них в “зале” свою кровать никелированную, что-то еще нехитрое. Через все это и через нас ходили в другие комнаты наши хозяева. Но это не могло быть всегда. На лето нам разрешили занять квартиру в недостроенном доме. По инерции фанерный комбинат еще строил деревянные дома-бараки из бруса, двухэтажные, с большими окнами, с печками, сараями, с уборными в каждой квартире, приспособленными для такой архитектуры устройствами — выгребными ямами у подъезда, так что золотари-ассенизаторы мне знакомы с детства, и даже на этом есть ореол детской романтики. Только теперь такие дома штукатурились не только внутри, но и снаружи. И даже паровое отопление вводили Все там пахло свежим деревом, кругом валялись стружки, гвозди. Стены комнат были обиты дранкой, крест-накрест — под штукатурку. А пока дом сох для штукатурки — нам разрешили пожить там. А где-то в другом подъезде стучали молотки — там пацаны забивали дранку. Работа веселая, и что-то платили. Я тоже пробовал тогда. Очень нравилось. Всегда нравилось работать руками, особенно с деревом.
25 июня 1980 г.
“Вчера, сегодня, завтра...” — так назову статью для “Художника”11 о себе. Кажется, что есть только вчера и завтра. А ведь огромно — именно сегодня. И если удается не упустить его сквозь пальцы — это просто счастье.
Итак, мое сегодня... Я заканчиваю центр — “Предстояние”. Есть удача. Лицо воеводы у плеча Дмитрия. Выполнил ряд технических задач. И — люди, звонки, новости. С каждым днем шире моя аудитория. Все больше мой день принадлежит не только мне. Это прекрасно. Позволяет выделить главное, стимулирует, возвышает дух.
30 июня 1980 г.
Анна12 стала студенткой. Что-то будет! Сумеет ли она постоять за себя, чего-то достичь! Будет ли ей что сказать людям. Как долго еще до этого...
30 июня 1980 г.
Закончил центр, “Предстояние”! Итого ему четыре месяца плюс два месяца в эскизе, плюс два месяца в голове — в больнице. Долгий путь к последнему дню... И вот картина отходит от тебя в виде средоточения недостигнутого. Все, чем ты недоволен, — зияет и кричит из картины. Остальное — то, что вышло, — ты не замечаешь, как что-то привычное, разумеющееся. Как же важна высокая нота первоначального замысла! Ибо если зритель читает его в первую очередь, значит, выбраны верные средства для воплощения. Но эта нота в готовой работе звучит для тебя через других, через их восприятие... Выбравшись из вязкой серединной части работы, ты сводишь концы с концами скорее по памяти о той первой эмоции, чем по конкретному переживанию. Долог и прихотлив путь картины к завершению. А ведь это только ее рождение. Будет ли у нее своя жизнь? Не дано тебе знать...