Страница 70 из 80
...И когда стало поворачивать дело мое на поправку, предстоящая жизнь представилась мне как сплошной праздник, где нет ненужных забот, есть лишь радости — и моя работа, и мой дом, и мои близкие, и мои прогулки, и друзья — все это счастье, и радость, и царствие мое земное. Как долго человек боролся, чтобы утвердиться в том, что оно надежнее “небесного” царства, чтобы понять, что у него есть только оно одно — земное. Не всякому, конечно, дано быть господином своей жизни, распорядиться ею со смыслом и высоким назначением, возвысить ее. Не всякому дано высоко мыслить, освободиться от суеты, заниматься любимым делом. Но когда есть главное, то все остальное, все радости жизни — это как награда тебе за то дело, что ты делаешь, — вот оно и царствие твое.
...А жизнь моя до болезни представлялась мне в виде нескольких эпох, очень далеких и поближе. По фильмам, картинам, по деталям одежды, быта и характерам, по фотографиям моей мамы и родственников я представлял довоенную жизнь, хотя не мог помнить ее, родившись в конце 1937 года (2 декабря). Я не помнил даже, как объявили войну. Слово это запомнилось мне как всегдашнее свойство, состояние в нашей жизни. Мне говорил только кто-то, и я запомнил фразу: “До войны были сушки и яблоки”. И я знал, что была война и “до войны”. Но через запах ремней, планшета и портупеи я помню отца, уходящего на фронт. Так что и “запахом” помню начало войны.
До войны, война, после войны — вот три эпохи, и все это мое детство. Я считал голод, холод и горе вокруг всегдашней принадлежностью жизни, ее неизменной данностью. После седьмого класса я думал идти на завод. Однако дальнейшее проходило у меня под знаком неведомой звезды надо мной. Художественная школа, институт, “Мосфильм”, аспирантура, книги, живопись, мастерская, жена, дочь — все получалось, все состоялось, осуществилось. С редкими “звонками с того света”. И вот этот последний, очень настойчивый... Говорят, нет ближе родства после матери, чем брат и сестра. Но думаю, что если жена — друг и ты вместе с ней съел много соли, то ближе человека нет. Однако в дни болезни и сестра моя Валя откликнулась всей душою. Хотя кроме ухода она мало что могла сделать. И вот, бросив в Уфе дом и семью, она месяц ходила за мною и вся “испереживалась” — как это могут только русские женщины. Сострадание — это высокое и возвышающее человека качество. Сострадать — это значит пережить что-то вторично, вместе с кем-то, за кого-то, за что-то. Проникнуть в другое существо, вещь, животное, дитя, женщину. Сострадать, сопереживать можно грозе и дереву, песне и книге, глазам человека, плачу ребенка. Талант — это сострадание. Заурядного человека от талантливого и отличает умение и степень сострадания. Талантливый человек виден во всяком человеке, особенно ярко в простом. В человеке простом сострадание занимает его всего. Ему хорошо в природе, потому что он ее чувствует, ему хорошо чувствовать людей, что окружают его, ибо он способен реагировать на все, что вокруг... В больнице меня навестил мой друг и тезка Юрий Михайлович Лощиц, писатель, автор книги о Дмитрии Донском, человек, живущий русской историей, страстный ее знаток и радетель. Он начитал мне на магнитофон летописные тексты о тех событиях по-старославянски. И вот вновь и вновь я слушал эти записи и населял стены своей палаты моими живыми героями.
Когда же я смогу приступить к работе? Все, что я знаю и умею, что я чувствую, все я должен воплотить в этой картине. И тут мало одного кинематографического опыта, здесь нужна вся моя прошлая жизнь, вся жизнь...
Быть может, именно для этого я приехал пятнадцатилетним парнем, стриженным наголо, в Москву из провинции — поступать в художественную школу. Быть может, для этого учился в институте кинематографии, ВГИК давал знания материальной культуры, архитектуры, истории мирового искусства и то “необщее выражение”, которое отличает его выпускников. И вот параллельно с работой в кино я уже много лет работаю как профессиональный живописец. Мои первые картины принесли мне веру в себя, признание, и это, быть может, все для того, чтобы я пришел к последней своей работе “Поле Куликово”.
“Моя мама”, “Современники”, “Кино” и другие мои картины раньше меня побывали во Франции, Англии, Японии, в странах народной демократии. И, может быть, для того чтобы увидеть свое “Поле Куликово”, я любовался Сикстинской капеллой и Тадж-Махалом, Никой Самофракийской и Боттичелли в Уффици, фресками Дионисия в Ферапонтове.
И не для того ли после ранней смерти моей мамы, пришедшей в мирные дни как страшное эхо Отечественной войны, пережил я решительный час осознания самого себя, когда я понял — что я исповедую, кому назначаю свое творчество.
Вот и эти строки, это обращение мое к будущему зрителю, — это мое собирание сил. Мне нужны в этой работе единомышленники. Стоя перед картиной, я чувствую за собой зрителя, а отходя от картины, я смотрю на свою картину вместе с ним, со стороны. Случается, иногда и не во всякой картине, некий “момент Истины”, когда ты видишь, что поймал, удалось, выразил. Это короткое и бесконечно дорогое счастье художника. Ты идешь к нему долго, но чаще всего оно случается вдруг, а понимаешь это уже потом. И вот в эти моменты действительно чувствуешь своего зрителя.
Я заканчиваю в эти дни центральную часть триптиха. Когда выйдет эта статья, работа будет готова полностью. Хотел бы я сегодня оказаться в том времени. Но тогда, к сожалению, я уже расстанусь со своими героями. Они отойдут от меня и заживут своей собственной жизнью. А пока я с ними. На стене моей мастерской эскизы всех трех частей. Я люблю делать их сразу в размер, делаю в тоне на ватмане и всегда сперва от себя, как представляю. Уже потом ищу самих героев, недостающие детали костюма, неясные мне положения фигур. По старой памяти я взял на “Мосфильме” игровые костюмы тех лет, еще давние, со времен съемок “Александра Невского”, “Ильи Муромца”. Буквально на глазах меняются мои друзья, знакомые и просто приведенные мною люди с улицы, когда я надеваю на них шлемы и кольчуги. И сразу отходят они в ту эпоху. И еще раз убеждаешься — люди были такие, как и сегодня, именно такие. Но такое перевоплощение случается не всегда, поэтому очень важно рисовать героя, персонажа сразу в костюме. И какая радость, когда видишь — нашел, угадал, это... в картину.
Так день за днем оживает мое полотно. Заселяется. Дышит. Искрится. Живет по своим законам, картина уже сама ведет меня. Она держит меня и не отпускает, и теперь я уже ее пленник, и так до конца, пока не увезут из мастерской. А пока работаешь — проходишь много витков качества, чтобы вывести работу на нужную орбиту, добиться задуманного. Сперва начинаешь быстро. Бойко, радостно, “раскрываешь” холст, а “середина” работы бывает тяжелой, тягучей. Иногда ощущаешь боль в руках и ногах. Я люблю детали в картине, фактуру, материальность, и надо, чтобы не было случайного, надо, чтобы все было на своем месте. Основное время уходит именно на это. И очень важно в конце не растерять, а приумножить первоначальную эмоцию, свести мысли и чувства все воедино, заставить звучать во имя главного. А что же главное? Ради чего я взялся за эту работу, в чем вижу я ее смысл?
Битва на поле Куликовом, ставшая днем рождения большой Руси Московской, имеет непреходящее значение в веках. Это наше начало, наши истоки, наша гордость. И в трудные для Родины времена, в час испытаний всегда будет светить над ней гордая слава поля Куликова. “И вечный бой! Покой нам только снится...” — эти вещие строки А. Блока стали так созвучны моим мыслям. Уже потом, стоя у картины, я услышал по радио песню, в которой солдат Второй мировой войны, русский солдат спрашивает, где же оно, поле Куликово, и актер как бы отвечает ему — “оно там, где ты стоишь”, именно там — твое поле Куликово. Это была новая песня Тихона Хренникова, но вот наизусть слов автора я не запомнил, а прекрасные, удивительные слова.
К своему зрителю, современнику и соотечественнику, я бы хотел обратиться этой картиной именно с такими словами. Вот почему эта работа для меня очень современна, важна, необходима. Это — мое поле Куликово, мой передний край.