Страница 9 из 83
Саша попробовал потренироваться, но силы оставляли его. Мозг работал все медленнее. Тыковлевым овладевало тупое безразличие.
Избавление пришло неожиданно. Сначала он услышал тяжелый хруст в кустарнике за спиной. Затем по лицу скользнул тоненький луч фонарика. Перед Тыковлевым выросла фигура в овчинном полушубке, в валенках, с винтовкой через плечо и с волокушей на ремне.
— Ты что тут, как заяц, притаился? Девчонки уже всех подобрали, а ты лежишь и молчишь. Не напоролась бы на тебя, так бы и ушла. А ну, давай на волокушу. Давай, давай, помогу, — затараторила санитарка, подхватив Тыковлева под плечи.
Перед тем, как впасть в забытье, Саша подумал, что надо бы сказать про Никитича. Он наверняка без сознания. Его, конечно, проглядели. Но ничего не сказал. Откуда-то вдруг всплыла подленькая мысль, что волокуша одна, а санитарка маленькая и хлипкая. В Красной Армии и без него, Тыковлева, есть кому отвечать за сбор раненых. Найдут, подберут всех, как положено. Молодежь в первую очередь спасать надо. Для Родины, для победы!
* * *
Здание, в котором размещался госпиталь, стояло на углу мощенного булыжником проспекта Сталина — главной улицы города, и коротенького, тоже мощенного булыжником проезда. Он упирался другим концом в еще одну парадную магистраль города, носившую имя Ленина. За проспектом Ленина мощеных улиц уже не было — дepeвянныe тротуары, сохранившиеся Бог весть с каких времен и не до конца разобранные на дрова жителями города в голодные и холодные военные годы.
Место это было бойкое. Рядом с госпиталем расположились оба городские кинотеатра — “Рот-Фронт” и “Совкино”.
В ожидании очередного сеанса вокруг фланировали парочки, шла торговля папиросами, кедровыми орехами, серой сибирской жевательной резинкой, изготовленной из древесной смолы, газированной водой с сиропом.
Под окнами многоэтажного госпиталя постоянно дежурили стайки мальчишек. Временами окна то на том, то на другом этаже приотворялись, и вниз опускалась веревочка с небольшим свертком на конце. Кому-то из счастливчиков внизу доставалось поручение и деньги для его исполнения. Получив его, он бегом отбывал для закупки папирос, кедровых орехов или еще какой-либо мелочи. Случался и более крупный заказ — чекушка водки, изготовленной путем профильтровывания полученного по карточкам одеколона через активированный уголь, добытый из коробок от противогазов. Но водку надо было знать, где взять. За ее изготовление и продажу могли и забрать в милицию. Поэтому выполнение водочных поручений ложилось на избранных.
Исполненный заказ тем же веревочным путем поднимался затем наверх и исчезал в приоткрытом окне. Неписаный закон гласил, что сдача бумажками должна была быть возвращена заказчику сполна. Мелочь же можно было оставить себе за труды. Попытки нарушать это правило безжалостно пресекались самим мальчишечьим сообществом. Виновных били за обман Красной Армии и ругали “фрицами”. На заработанные деньги играли в “чику” или пристенок, бегали на городскую барахолку за тетрадями или карандашами. Некоторые мечтали даже накопить на трофейный аккордеон, загадочно поблескивавший своими перламутровыми клавишами в соседней комиссионке. Мечтали, считали доходы и тяжело вздыхали. Цена была неподъемная, а война явно подходила к концу. Наши уже вышли на западную границу, немец отступал. Сталин приказал добить врага в его собственной берлоге. За оставшееся до взятия Берлина время денег на аккордеон, пожалуй, не соберешь.
* * *
Из своего окна на четвертом этаже Саша часами глядел на проспект Сталина, на очереди перед кассами кинотеатров, на торговок, на суетившихся внизу мальчишек и на изредка проезжающие грузовые машины. Койка его стояла у самого окна. И хотя зимой из окна нещадно дуло, ему все же повезло больше других, им днями приходилось глядеть в потолок или на соседа слева или справа. Все книги были перечитаны, все темы переговорены. Ходить на костыле было больно и тяжело, да и особенно некуда. Госпиталь забит до отказа. В палате больше двадцати человек. Выйдешь в коридор, и там сплошные койки, так что ступить некуда.
Единственное событие в монотонной госпитальной жизни — это когда поступают новые раненые. Свежие люди, смена тем для разговоров, вести прямо с фронта, слухи, невероятные происшествия, поиски совместных знакомых. Госпиталь гудит дней десять. Потом все встает на круги своя. Опять только и разговору, что о бабах, да и о том, где бы достать выпить.
А бабы — они тут все наперечет. С десяток молоденьких девчонок-санитарок на этаже. Лечащий врач.
Начальник госпиталя — старый еврей с добрыми глазами за толстыми стеклами золотых очков. Полковник. Ему по должности положено держать в страхе Божьем и раненых, и медперсонал. Но у него не получается. Он и наорать-то толком не умеет.
Выручает заместитель по политчасти. Он и горластый, и вредный, и в госпитальных делах ушлый. Все ходы и выходы знает, всех насквозь видит. Говорят, что пришел из органов. Впрочем, кто его знает. Он про себя не рассказывает. Да и кто спрашивать будет. Не любят, конечно, подполковника Мухина, но признают. Все же не бывает без этих мухиных у нас дисциплины и порядка. Не будь их, превратится госпиталь тут же в бардак в прямом и переносном смысле. А так бардак хоть и существует, но как бы в припрятанном и весьма ужатом виде. Сожительствуют выздоравливающие с медсестрами, пьют по ночам, если повезет, казенный спирт, ухитряются что-то продать в город: кто чудом провезенный по всем железным дорогам и госпиталям пистолет, кто финку, кто трофейную флягу с какой-то немыслимой, но наверняка графской эмблемой.
Скучно и голодновато в госпитале. И есть хочется, и выпить тоже. Перманентное состояние голода и раздражение от сознания того, что лучше не будет. И ничего не поделаешь, хотя все знают, что тянут из госпиталя продовольствие, как говорится, почем зря. Каждый вечер в сумках несут что-то бабы с кухни. Зло берет смотреть на них. А с другой стороны, понять можно. Наверняка детям 200 грамм хлеба дают на иждивенца. Какая же мать тут не потащит. Вот и несет, хотя знает: поймают, лет восемь дадут и на детей не посмотрят.
Ну, а коли несут, значит, и другим можно. Надо только изловчиться, дождаться своей минутки. В госпитале то и дело пропадают одеяла, подушки, лекарства. Необъяснимым образом исчезает дефицитный американский сульфидин прямо у сестер с раздаточных столиков. В городе каждый порошок идет за много сотен рублей. Считается, что это верное спасение от воспаления легких, заражения крови. Тут любые деньги отдашь, лишь бы выздороветь, выжить. Свои больные остаются без лекарств. Но воров найти трудно. Не раненые же сами себя или своих товарищей обворовывают. Хотя, с другой стороны, откуда у раненого деньги, которые он на веревочке мальчишкам спускает? Говорят, что родственники присылают. Только что-то не может припомнить Саша, когда в их палате кто-то перевод или посылку последний раз получал. Ну да ладно. В жизни надо уметь устраиваться.
Это ему все время твердит лежащий на соседней койке худой и желтый, как лимон, капитан Фефелов. Будь как все, будь вместе со всеми, а думай о себе. Никто о тебе так не позаботится, как ты сам. А если позаботятся вдобавок и другие, так тебе только лучше от этого будет.
* * *
У Фефелова стальные пронзительные глаза, пшеничная челка, спадающая на левый глаз, улыбка, не выражающая радости, а какая-то жестокая, внушающая страх. Ему под сорок. Он из партработников. Ампутированы обе ноги. Фефелов нервничает. Узнав, что он полный инвалид, перестала писать жена. Шлет письма только мать. Зовет к себе в деревню. А что он в деревне без ног? Написал в свой родной горком, спросил, не возьмут ли назад на работу. Он инвалид Отечественной войны, все, можно сказать, партии и Родине отдал. Но молчит что-то горком. Много сейчас этих инвалидов, ой как много. А кто работу делать будет? Каждый инвалид на работе — это дополнительная нагрузка на соседа. Кому же за себя и за инвалида работать хочется?