Страница 12 из 83
Вопрос о Наде не раз был предметом ночных обсуждений в палате, Тыковлев, разумеется, имел свою точку зрения на этот счет.
— Ну, на кой ты ей сдался? — популярно разъяснял он очередному неудачливому ухажеру. — Ты кто? Тракторист? Четыре класса образования? А у нее и дед и мать институты позаканчивали, на иностранных языках говорят, Пушкиных и Шекспиров наизусть знают. Ну, ласковая она, внимательная, вежливая. Так ведь это от жалости к тебе, из сострадания. И только. Не для тебя она. Так и заруби себе на носу. Она Татьяна Ларина. Читал про такую? То-то. Ей Онегин или, на худой конец, генерал нужен.
— Ах, генерал! — злобно щурился тракторист. — Я за нее и за всех этих, кто в тылу оказался, кровь проливал. Татьяна... Онегин... Нету у нас господ больше. Всех в семнадцатом году к общему знаменателю привели. Ишь ты цаца какая! Ночью ее в коридоре поймаю, тогда посмотрим...
— Я тебе поймаю, — резко вмешался Фефелов. — Тронешь, мозги вышибу.
— Да ладно тебе, — удивился тракторист. — Кто бы говорил. Ты сам и с кровати-то не слезешь. А туда же. Молчал бы лучше, пока самого не придушили. Сказал, подловлю ее, б...ь, значит, подловлю. Мне, ребята, ждать больше невмоготу, скоро выпишут, и тогда тю-тю. Ковыляй на вокзал. Нет, никуда она не денется. Давай на спор. Тыковлев, разбей!
— Сказал, не тронь, — мрачно промолвил Фефелов, — значит, не тронь. Тронешь, под трибунал пойдешь.
— Да пошел ты, — отмахнулся тракторист. — Все думаешь, что офицер, чего-то можешь. Никто ты больше. Обрубок безногий. Трибунал, трибунал... Нечем трибуналам больше заниматься. Да она же сама хочет. Ее только надо так прихватить, чтобы деваться было некуда. Вот посмотрите...
Тракторист свою угрозу попытался исполнить в ту же ночь. Но Надя подняла крик. Сбежались дежурные. Выскочившие в коридор ходячие наставили синяков трактористу.
Потом Надю отпаивали водой и давали понюхать нашатырь. Пришедшие на помощь многочисленные кавалеры обещали выбросить тракториста в окно, спустить с лестницы. Предложили Наде свою защиту и покровительство на будущее. Она сидела в углу на табуретке, обхватив себя руками за плечи, громко всхлипывала, стучала зубами и все повторяла: “За что? За что?”.
* * *
Надю арестовали тихо и буднично. Пришли в госпиталь два пожилых милиционера в своих мешковатых темно-синих мундирах, сапогах и затрепанных галифе. Прошли прямо в аптеку, потом вывели бледную Надю. Один шел впереди по лестнице. Другой сзади. Тот, что сзади, держал вытащенный из кобуры револьвер на шнурке. Надя глядела в пол. Ни с кем не разговаривала. А может быть, ей запретили разговаривать? Когда выходили на улицу, запричитала гардеробщица Феня:
— Да что же ты, девонька моя, наделала? Ведь ребенок она совсем, товарищи. Как же так?
— Я не виновата, — с твердостью в голосе и громко, на весь вестибюль вдруг сказала Надя. — Я не виновата. Я ничего не брала и никогда ничего не взяла бы у раненых.
— Иди, иди, — прикрикнул на нее милиционер сзади. — Разберемся. Не разговаривать с арестованной!
Из госпитальной аптеки исчезла в ту ночь большая партия лекарств. Исчезла в Надино дежурство.
* * *
Когда Борька постучался в ворота, его, как всегда, приветствовал злобный лай собак. Собаки заливались на всю улицу, а открывать никто не шел. Проходили тягостные минуты, из окон соседних домов на Борьку глядели любопытствующие. Ему все больше становилось не по себе.
Поглядел в щелочку между досок в заборе. В переднем дворе пусто. Но он маленький, этот передний двор. Клумба да две собачьих будки. Главный двор сзади за домом. Там корова, сарай с курами, кроликами, огород с огурцами и помидорами, стайка со свиньей. Там плохо слышно, что на улице делается. А может, хозяйка как раз корову доит. Это дело поважнее, чем стук прохожего в ворота. Каждая чекушка 30 рублей. Вера Ефимовна самая справная хозяйка на всю улицу. Да куда там улицу, считай на весь город. Продавщица в ОРСе. Не голодает. А что на заднем дворе заработает, то на книжку кладет. Забор у нее глухой и высокий. Чтобы от завистливых глаз укрываться. Народ за войну разбаловался, жиганов поразвелось. Не ровен час...
Вера Ефимовна — женщина одинокая, статная и еще смазливая для своих пятидесяти. Был у нее до войны муж — еврей. Куда-то подевался. Остался сын Илюшка. Жиган и барыга. Все в милицию попадал. Слава Богу, в армию недавно забрали. Армия исправит, если жив останется. А живет у Веры Ефимовны в доме работник, дед Матвей. Из раскулаченных. Его в армию не берут — дед. Матвей в основном молчит, огород копает, дом охаживает. Мальчишки его боятся, злым считают. Во всяком случае, в огород к Ефимовне не лазят. Если поймает, изобьет нещадно. И от родителей потом влетит так, что мало не будет. С Ефимовной все дружить норовят. Если совсем туго будет, у кого денег в долг попросишь? Если дома кто заболел, у кого взаймы молока или муку возьмешь? Правда, Ефимовна процент берет. Так ведь лучше процент заплатить, чем подохнуть. И вообще у Ефимовны все достать можно. Закажи и достанет. Вот и уважают ее бабы, лебезят и заискивают, хоть и зовут за глаза спекулянткой и кровососом. Ho так издавна заведено. Сначала поклонишься в пол и руку поцелуешь, а отвернешься в сторону, так тут же сплюнешь и последними словами обругаешь.
Дверь в доме отворилась, прервав Борькины философские размышления. С крыльца спустился дед Матвей в замызганной рубахе и, адресуясь к закрытым воротам, ворчливо спросил:
— Это ты, что ли, Банкин? Перестань стучать, улицу всю переколготишь.
— Чего заладил каждый день? — продолжал Матвей, впуская Борьку во двор. — Сколько раз тебе говорили, чтоб без дела не ходил. Ты кто Ефимовне? Внук, брат, сват? Покупатель? А люди-то смотрят. А люди-то соображают. Вот досоображаются, да куда надо и стукнут. А сегодня ты вообще не ко времени. Горе у Ефимовны, большое горе. Илюшку убили.
— Может быть, мне не ходить? — забеспокоился Борька. — Только дело уж больно срочное, не знаю, как лучше.
Борька кивнул на небольшую матерчатую сумку, которую держал в руках.
— Назад нести не хотелось бы. На барахолку с этим тоже не пойдешь. Сразу заметут.
— Иди уж, раз пришел, — махнул рукой Матвей. — Она тебя все равно из окна видела, сказала впустить.
— Я ей, Матвей Васильевич, соболезнование выскажу. Так уж получилось. Не она одна. У нас в классе что ни день, то плачут. Смертью храбрых за свободу и независимость нашей Родины. Как тысячи и сотни тысяч других. Честь и слава. Оно, может, и лучше, а то в тюрьме бы уже давно сидел, Илюшка-то. Вы же помните, какой он был.
— Ты насчет Родины и смерти храбрых не вздумай, — вдруг перешел на шепот Матвей. — По приговору трибунала Илюшку шлепнули. Вот она и не знала, пускать тебя в дом аль нет. Боится, как бы НКВД с обыском не нагрянуло, как бы на допрос не вызвали. Статья у Илюшки больно нехорошая, за попытку измены родине. А какая там измена, — развел руками Матвей. — Мальчишка, и девятнадцати еще не было. Выпороть его да отпустить по-хорошему бы. Матери теперь каково дальше жить? Хоть из города беги.
В комнате было полутемно из-за прикрытых ставней. Свет пробивался через узкие щели между досок, ложась светлыми полосками на покрытый старенькой клеенкой стол, освещая тяжелые в кольцах руки Веры Ефимовны. Лицо ее в полутьме было плохо видно. На голове платок, кокетливо завязанный по моде тех лет узлом вперед. Лицо, припухшее от слез, неподвижно, глаза прикрыты. Сидела Ефимовна откинувшись на спинку хлипкого по сравнению с ее пышным телом венского стула, посапывая временами носом.
— Принес? — спросила она без предисловий Борьку. — Можешь не рассказывать, что принес. Знаю. Напротив в доме соседи плачут. Надю милиция забрала. Нашли, кого брать. А ведь посадят ее теперь. И ничего она не докажет. Как и мой Илюшка. — Плечи Веры Ефимовны заходили ходуном. — Никто его не пожалел. И ее не пожалеют. А сидеть-то давно тебе, Банкин, надо. Ну, и мне с тобой заодно. Вот возьму я тебя за шиворот и сведу, куда надо. Мне теперь все равно.