Страница 15 из 63
“...Наше знакомство было настолько кратковременным, что я не имею права надеяться на то, что Вы примете участие в моей судьбе... И если я пишу Вам все это, так только по той причине, что поверил в Вас как в единственную возможность для себя работать по-настоящему с настоящим ученым. Что Вы — тот единственный человек, который мне нужен... К несчастью (я это прекрасно понимаю), Вы не можете быть убеждены в том, что я — один из тех, кто нужен Вам... Если же Вы снова великодушно скажете “да”, клянусь, я сделаю все, чтобы Вы никогда не пожалели об этом. Я заранее согласен на все Ваши условия и требования”.
(конец 1970 года)
И отрывок из другого письма того же времени:
“...Вы себе представить не можете, как дороги мне были Ваши слова в письме, как благотворно они подействовали на меня...”
Поистине в наше корыстное время едва ли можно встретить такое трепетное и благоговейное отношение ученика к учителю. Судьба через десять лет как бы наградила Вадима бескорыстным и восторженным учеником за то, что он сам когда-то был таким же по отношению к Бахтину... Закон сохранения любви и добра в мире, видимо, так же непреложен, как и закон сохранения энергии и материи.
Я не знал и не знаю до сих пор в литературной среде человека более открытого, бесхитростного, прямодушного и доброжелательного, нежели Кожинов. Он был натурой легковоспламеняющейся, страстной к любой искорке чужого таланта. И гораздо чаще он переоценивал людей, нежели недооценивал их. В начале восьмидесятых годов он однажды позвонил мне и полчаса расхваливал повесть молодого ленинградца Николая Коняева “Гавдарея”. Потом заставил меня прочитать ее, пытался несколько раз пристроить в какой-нибудь журнал — не получалось: повесть изображала столь суровую и трудную жизнь русской провинции, что это пугало редакторов. И лишь через пять-шесть лет, когда я возглавил “Наш современник”, Вадим сразу же вытащил из груды чужих рукописей, вечно хранящихся в его кабинете, несчастную “Гавдарею”, и мы напечатали ее. С этого началась настоящая литературная судьба Николая Михайловича Коняева, только что издавшего книгу о своем полном тезке Рубцове в серии “Жизнь замечательных людей”, как бы продолжив дело Кожинова, бывшего автором первой книги о поэте. А в какой поистине юношеский восторг пришел Вадим, когда прочитал опыты Дмитрия Галковского.
— Стасик! Ты только подумай, — кричал он мне посреди ночи в телефонную трубку, — я уже решил, что русская мысль, русская философия иссякла, захирела и вдруг — Галковский!
Он сразу же приволок в журнал тексты Галковского, тщательно отобранные им самим, со своим же предисловием, потом привел самого автора и уговорил меня взять его на работу. Правда, Галковский проработал недолго, но сочинил по просьбе Кожинова целый многостраничный обзор-размышление о сильных и слабых сторонах журнала “Наш современник”.
Вот в чем был секрет могущества Кожинова, а не в каких-то якобы тайных связях с сильными мира сего.
Бывало, что Вадим и разочаровывался в своих избранниках и учениках, но ведь для этого сначала надо было очароваться! А делать это он умел, как никто другой.
Ну кто до него знал, что уже немолодой человек, Николай Тюрин, замечательно исполняет под гитару русские романсы и народные песни? Вадим узнал, вывел его на телевидение, прославил на страницах популярнейшего тогда журнала “Огонек”, устроил Тюрину несколько концертов в залах Москвы и провинции, и тот хоть на склоне лет, но получил известность и зажил более-менее по-человечески. А Вадим, увлекшись им и его друзьями-гитаристами, написал, в конечном счете, замечательное исследование о великих русских гитаристах двух столетий.
Для меня и для многих моих друзей первое знакомство с княжной русской народной песни Татьяной Петровой состоялось благодаря Кожинову. Он уговорил нашего друга, покойного ныне Вячеслава Шугаева, у которого была своя программа на телевидении, посвятить ей целую передачу, сам сидел рядом, размышляя о русском голосе, русском репертуаре и всей русской стати ныне знаменитой певицы.
Сейчас мало кто помнит, что несколько стихотворений Рубцова в свое время весьма удачно положил на музыку непрофессиональный композитор, никому не известный майор милиции Сергей Лобзов. Вадим сделал все, чтобы его имя стало известно всем почитателям поэта.
Да, он умел создавать репутации, но безо всякой личной корыстной или мелко-прагматической цели. Просто из любви к истине и искусству. И рука в этих делах у него, слава Богу, была легкая. И на подъем во все свои годы он был легок, и все, что знал сам, он как бы считал своим естественным долгом передать любому человеку, который в ту минуту был рядом. Никогда не забуду забавную сцену. Вадим частенько на правах старшего упрекал нас в ребячестве, но сам иногда с удовольствием впадал в него. Однажды по просьбе Георгия Васильевича Свиридова я привез к нему на дачу Кожинова, они сразу же разговорились, как будто были давно знакомы. Сидели рядом друг с другом, как два античных мудреца-стоика — особенно Свиридов — серебряноголовый, с римским профилем. Свиридов расспрашивал Кожинова о поэтах, Вадим увлеченно читал композитору стихи Юрия Кузнецова, Алексея Прасолова, Анатолия Передреева, а потом вдруг решил спеть несколько песен на слова Рубцова и Тряпкина. Я обомлел от такой дерзости — без гитары, без аккомпанемента! Ну, не будешь же предлагать великому Свиридову сесть за рояль. Но тому очень понравилось простодушное предложение Вадима, он тоже развеселился, как ребенок, слушая кожиновское исполнение, а я смотрел на них и вспоминал “Моцарта и Сальери” Пушкина, сцену, когда уличный музыкант исполняет Моцарту его собственную мелодию и тот радушно смеется. Правда, третьим при этом был я, как бы играющий роль Сальери, но ведь при этой сцене безмолвным соглядатаем был и сам Пушкин...
* * *
Осенью 1960 (или 1961?) года мы с Передреевым провожали его в Саранск, к Михаилу Бахтину, о котором услышали от него впервые. Да что мы! Ровесники Бахтина, московские интеллектуалы и знаменитые писатели — Эренбург, Федин, Леонов, Шкловский, Пинский, Эльсберг и прочие ровесники века напрочь к тому времени забыли и вычеркнули из своей памяти это имя. Вадим же сделал невозможное: приехал в глухую Мордовию вместе с Гачевым и Сергеем Бочаровым и открыл для России, казалось бы, утраченное навсегда (с 1929 года Бахтин жил в ссылках и забвении) имя великого русского человека. Впрочем, предоставлю слово самому Вадиму Валериановичу из его скупых воспоминаний о Бахтине:
“Не скрою, что нынешний всемирный триумф Бахтина вызывает у меня особенное личное удовлетворение. Сорок лет назад, в конце 1950-х годов, я изучил книгу Бахтина о Достоевском, вышедшую в свет в 1929 году (уже после ареста ее автора). Книга произвела на меня громадное, ни с чем не сравнимое впечатление, и я стал разыскивать ее исчезнувшего за тридцать лет до того творца... Узнав, наконец, что он “никому не известный” преподаватель Саранского (Мордовского) пединститута, я написал ему (в ноябре 1960 г.) от имени нескольких своих коллег, но, конечно, прежде всего от самого себя, и, в частности, сказал о его, бахтинском, поколении: “мы ясно сознаем, какое поистине всемирное культурное значение имеет научная мысль этого поколения...”
С этого письма началось воскрешение Бахтина в русской истории, а одновременно — и окончательное становление Кожинова как мыслителя, историка, философа и даже как православного человека:
“...Помню, как еще в 60-х годах в Саранске он в течение нескольких часов, затянувшихся далеко за полночь, говорил мне о Боге и Мироздании, говорил так, что я ушел в гостиницу в буквальном смысле слова потрясенный и не мог уснуть до утра, пребывая в никогда не испытанном духовном состоянии, похожем на то, описание которого я впоследствии нашел в сочинении Нила Сорского...”
Вадим вспомнил о Ниле Сорском не случайно, потому что через несколько лет после встречи с Бахтиным он путешествовал по северным районам Вологодской области и узнал, что неподалеку от Ферапонтова монастыря находится другой великий монастырь, превращенный в больницу для душевно неизлечимых людей, — Пустынь Нила Сорского (1433—1508). Он загорелся мыслью попасть туда, пришел к секретарю местного райкома партии и попросил, чтобы ему дали машину и краеведа для поездки в лесную глушь.