Страница 20 из 93
В декабре 1941 года произошла встреча Сталина с премьером Сикорским и генералом Андерсом. Немцы стояли под Москвой, а генерал Андерс доказывал Сталину, что нужно отправить польские части в Иран, чтобы там они прошли военное обучение и лишь после этого вернулись в Россию на Восточный фронт. Что было дальше, об этом пишет адъютант Андерса Климковский в книге, которая в 60-е годы вышла в Советском Союзе в издательстве “Прогресс”:
“На это Сталин с явным неудовольствием, в котором сквозило даже раздражение, ответил:
— Я человек достаточно опытный и старый. Я знаю, что если вы уйдете в Иран, то сюда уже не вернетесь.
Андерс продолжал настаивать на своем. На это Сталин ответил, что если поляки не хотят драться, пусть уходят… Дискуссия носила резкий характер. Сталин сказал, что если мы уйдем, то будем воевать там, где нам предложат англичане”.
Пророчество вождя оправдалось. Поляки отправились обучаться военному делу в Узбекистан (куда уехали сотни тысяч эвакуированных советских людей), потом переправились в Иран, о чем Слуцкий написал стихотворенье, потом в Палестину и в конце концов добрались только до Италии, где, выполняя приказ британского командования, дивизия Андерса в мае 1944 года вошла в горы возле местечка Монте Кассино и была поголовно уничтожена огнем немецких пулеметов с обоих склонов ущелья. Надрывающую душу песню об этой драме я слышал не раз во львовских и варшавских ресторанах: “Червоны маки под Монте Касино”. Да и сам Андерс, как и его соратники, в Польшу не вернулся. В 1970 году гроб с его телом горстка друзей зарыла в итальянскую землю возле того же ущелья, усеянного дикими красными маками.
Насколько живуче, несмотря на все уроки истории, пошлое либеральное полонофильство в среде нашей интеллигенции, я понял в последний раз недавно, когда прочитал книжку Л. Аннинского “Русские плюс”: “Разделов было не три, а четыре, но о четвертом мы не смели знать, мы и заикнуться бы не могли, — так назвать драму 1939 года”... “Когда Сталин и Гитлер разорвали Польшу…” “Польская трагедия знаком вошла в сознание молодых русских шестидесятников фильмами Вайды, Мунка, Кавалеровича. Это от них мы узнали, как бесстрашно — сабля в ладонь! — бросалась польская кавалерия на танковые колонны вермахта”… Но чем тут восхищаться? “Сабля в ладонь”, “Вжик-вжик”, жесты генерала Андерса…
Пора бы “шестидесятникам” понять, что они остались живы в годы той страшной войны благодаря “оловянному терпению” русского народа, который, затянув пояс, строил по воле Сталина Магнитку и Кузбасс, выплавлял танковую броню и создавал танки в то время, как бесстрашные поляки сеяли овес для кавалерии и точили сабли, чтобы бросаться на бронированные колонны вермахта. Как тут не быть шести миллионам убитых?
Трагикомическая сцена борьбы польской кавалерии с танками вермахта, восхитившая Аннинского, похожа на сцену из романа “Война и мир”, в которой обожающие Наполеона польские уланы в ответ на его распоряжение отыскать брод и перейти на конях Неман в припадке верноподданнических чувств просят разрешить им переплыть реку, не отыскивая брода. Адъютант императора милостиво разрешает им показать свою удаль:
“Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: “Виват!” — и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и поскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь в глубь к быстрине течения. Кони уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине течения. Уланы, цепляясь друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть, кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания, и изредка недовольно взглядывал на тонущих улан, развлекавших его внимание...
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом влезли на тот берег. Но как только они влезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: “Виват!”, восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми”.
Читая эту сцену, поневоле вспоминаешь слова Черчилля о поляках: “они, должно быть, очень глупы”, а заодно приходишь к грустной мысли о том, что Лев Николаевич Толстой, столь беспощадно высмеявший шляхетское фанфаронство, никоим образом не может претендовать на звание “русского интеллигента”, впрочем, как и все другие гении нашей литературы.
Но поляки не были бы поляками, если бы не переплавляли (как, впрочем, и русские) свои поражения (даже бесславные) в бессмертные легенды. Вот они и сложили о кровавой и нелепой бойне при Монте Кассино щемящую душу песню, которая для них стала той же самой вечной опорой, что для нас “Слово о полку Игореве” или вальс “На сопках Манчжурии”…
VI. “Каждый, к сожалению, волен…”
В сороковом году прошлого века мы с матерью жили неподалеку от русского города Ямбург, переименованного позже в Кингиссеп в честь эстонского революционного деятеля, в деревне Губаницы, куда матушка получила направление на работу в сельскую больницу.
Каждое воскресенье к нам приезжал из Ленинграда отец, который некогда дал мне польское имя. Он всегда привозил сыну в подарок какую-нибудь книгу и вечером читал ее вслух. Так я услышал впервые “Тараса Бульбу” и влюбился во всех героев сказочной повести. Не желая расставаться с ними, мы с отцом придумали такую игру. Уединялись в дальнем углу больничной усадьбы, где вдоль натоптанных тропинок росли, покачивая серебристыми соцветиями, могучие стебли подорожника, каждый из нас выбирал себе несколько стеблей пожестче, и начиналась игра.
— Ну, где твой Остап? — подзадоривал меня отец, храбро помахивая толстым сочным стеблем, — мой польский воевода пан полковник готов с ним сразиться.
— А вот он, Остап! — принимал я вызов, выхватывая из своего пучка самый жилистый стебелище и подставлял его под сабельный удар полковника. Отец с размаху ударял своим подорожником по моему, но лишь наносил ему легкую рану… следующий удар был за мной, и я лупил что есть мочи по тучной полковничьей шее, и так поочередно обмениваясь ударами и приговаривая “не гнутся еще казаки” — или “еще польска не сгинела”, мы рубились до тех пор, пока измочаленная и растрепанная не отлетала голова либо у пана полковника, либо у бесстрашного Остапа.
Но каюсь: иногда я изменял запорожцам, выбирая себе подорожник с пушистым сизоватым султаном, потому что он, как мне казалось, был похож на красавца предателя Андрия, который вылетал на крыльях самозабвенного шляхетского гонора навстречу своей ослепительной смерти. Шестьдесят лет прошло со времен той довоенной игры, а я все помню, как будто только вчера вечером отец читал мне вслух о том, как “...отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных полков. Под всеми всадниками были все, как один бурые аргамаки. Впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками первой красавицы. Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий”.
А кто же справится с витязем Андрием, влюбленным в знатную полячку, с этим прекрасным безумцем, предателем веры и сечи Запорожской? Ну, конечно, только старый Тарас, и сцена встречи отца с сыном каждый раз потрясала мою детскую душу. Когда отец, читая повесть, доходил до картины: “Оглянулся Андрий: пред ним Тарас!”, — все мое существо содрогалось от восторга и ужаса, и я шептал про себя, как молитву: “— Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?”