Страница 54 из 61
2 апреля Миронова убивают во дворе тюрьмы.
Документы 1959—1960 гг. о реабилитации Ф. К. Миронова подтверждают: его приговорил к расстрелу Президиум ВЧК. Однако протокол Президиума ВЧК № 79 от 2 апреля 1921 года о расстреле Миронова не обнаружен.
Зато имеется “Заключение 16-го специального отделения Особого отдела ВЧК по делу Ф. К. Миронова и его сподвижников” за подписью сотрудника поручений 16-го спецотдела Копылова от 13 августа 1921 года, направленное руководителю “особистов” Пузицкому. Почти пять месяцев спустя после расстрела Миронова в нем было наконец сформулировано обвинение в его адрес. При этом Копылов даже не знает, что Миронова уже нет в живых, и предлагает: “Полагал бы о применении высшей меры наказания — обвиняемому Миронову”. В ответ на это следует резолюция Пузицкого: “Т. Копылов. 1) Миронов расстрелян. 2) Надо составить заключение в отношении остальных обвиняемых”.
Всех остальных обвиняемых вскоре выпустили.
Самое страшное доказательство беспощадной жестокости ВЧК к Миронову — судьба его жены: после расстрела 2 апреля мужа Н. В. Миронова с грудным, родившимся в тюрьме ребенком долгое время продолжала оставаться в заключении.
В томе “Филипп Миронов. Документы” опубликована поразительная по силе и чистоте человеческих чувств любовная переписка Филиппа Миронова и его жены, Надежды Васильевны Мироновой (Сустенковой), которая была арестована вместе с мужем, хотя вся ее вина была только в том, что в возрасте 22 лет она стала гражданской женой Филиппа Миронова.
18 мая 1921 года, не зная, что муж уже убит, она обращается с заявлением к следователю специального отдела ВЧК Банге:
“Я беременна 7-й месяц. Сижу арестована 4-й месяц. Тюремные условия жизни тяжело отражаются на моем и без того слабом здоровье. Тяжелые душевные переживания за мужа Филиппа Кузьмича Миронова (боевого командующего 2-й Конной Красной Армией), о судьбе которого я ничего не знаю, ежедневное недоедание (передач не имею) и, главное, [понимание] моей полной невиновности перед Советской властью вынуждают меня предъявить к Вам требование о моем освобождении или вызове для личных переговоров, или для выяснения своего положения, сроком 25 мая с. г.
Если в течение этого времени ничего не будет выяснено, то я 25 мая объявляю голодовку, несмотря на свою беременность, так как предпочитаю смерть, нежели переживать то, что переживаю ежедневно в продолжении 3 1/2 месяцев заключения”.
К письму — приписка следователя Банги: “Дело ведет следователь Пузицкий. Миронова виновата, поскольку отрицает виновность своего мужа, считая его действия справедливыми со своей точки зрения. Думается, что к ней, как беременной, надо предоставить условия, требующиеся беременной. Банга 7/VI”.
19 июля 1921 года Н. В. Миронова обращается с новым заявлением — теперь к коменданту Бутырской тюрьмы:
“Я нахожусь под арестом 6-й месяц. Допроса с февраля месяца не имею и не знаю, в чьих руках находится мое дело и дело моего мужа Ф. К. Миронова (быв. Командующего 2-й Красной Армией), за которого я и арестована. О судьбе его я тоже ничего не знаю. Скажите, неужели в Советской России допустимо держать под следствием почти 6 месяцев женщину в положении на 9-м месяце. Убедительно прошу Вас позвонить в ВЧК заведующему следственной частью т. Фельдману, чтобы выяснить мое положение. Я измучена физически и морально... Ради будущего ребенка прошу помочь мне”.
11 января 1922 года — почти десять месяцев спустя после расстрела Ф. К. Миронова — сотрудник ВЧК Борисов пишет начальнику 16-го спецотдела Особого отдела ВЧК Пузицкому рапорт, в котором сообщает, что Миронов Ф. К. приговорен к высшей мере наказания, семь обвиняемых освобождены, один заключен в лагерь на один год. “...Остается по делу одна обвиняемая Миронова Н. В., в отношении которой в деле никакого постановления нет... Миронова содержится с 28 августа 1921 г. в Доме беременности...”. Как видите, в ВЧК имелся даже такой Дом!
Далее из рапорта следует, что после декабря 1921 года Н. В. Миронова была выпущена, причем неизвестно кем: “Кем она освобождена, неизвестно, никакого постановления об освобождении нет”. Но было предложение сотрудника 16-го спецотдела Особого отдела ВЧК Копылова: “...За отсутствием улик обвинения предлагал бы по необходимости изолировать в пределы Архангельской области, ввиду возможности, со стороны ее зловредной агитации, могущей пагубно отразиться на казачестве Донской области, среди коего имя Миронова популярно”.
Даже после расстрела, осуществленного с таким коварством, имя Миронова представляло угрозу для троцкистов и ВЧК.
“Неразгаданность сокровенного”
В беседе с литературоведом В. Г. Васильевым в июне 1947 года М. А. Шолохов подчеркивал: “В облике Мелехова воплощены черты, характерные не только для известного слоя казачества, но и для русского крестьянства вообще. Ведь то, что происходило в среде донского казачества в годы революции и гражданской войны, происходило в сходных формах и в среде уральского, кубанского, сибирского, семиреченского, забайкальского, терского казачества, а также и среди русского крестьянства”.
И хотя Филипп Миронов, конечно же, не был в прямом смысле прототипом Григория Мелехова, судьба прославленного командарма-2, или, вернее, № 1, была известна Шолохову и нашла отзвук в “Тихом Доне”.
Если подходить к “Тихому Дону” с меркой Роя Медведева и искать ответ на вопрос, кто мог написать “Тихий Дон” анонимно, то совершенно очевидно: “Тихий Дон” не мог написать белый офицер типа Лисницкого; “Тихий Дон” не мог написать и комиссар эпохи “военного коммунизма” вроде Малкина. “Тихий Дон”, как он есть, в единстве его глубинных противоречий, мог написать только человек типа Филиппа Миронова, если бы у него был соответствующий литературный талант.
Удивительно, как этого не почувствовал Рой Медведев, написавший вместе с В. Стариковым книгу “Жизнь и гибель Ф. К. Миронова” (М., 1989)? Доверившись Солженицыну и литературоведу Д*, он принял на веру фантасмагорическую гипотезу, будто “Тихий Дон” писался белым офицером (Крюков) и красным комиссаром (Шолохов), пытаясь таким чисто механическим путем объяснить глубинные противоречия этого великого романа. Ни А. И. Солженицын, ни литературовед Д*, ни Р. Медведев не могли и мысли допустить, что противоречия “Тихого Дона” носят не внешний, механический, но глубоко диалектический, внутренний характер, что они живут в душе одного человека — автора романа, выражающего трагическое противоречие времени.
Могут спросить: принадлежал ли М. А. Шолохов, автор “Тихого Дона”, в свои двадцать лет, к этому типу человеческой личности, был ли он близок к подобному мировидению и миропониманию?
Вопрос не простой — в силу чрезвычайной закрытости, замкнутости Шолохова, его исключительной осторожности в высказываниях, где бы в откровенной или публицистической форме открывалась его мировоззренческая позиция. Шолохов решительно избегал говорить о глубинных основах своего мировидения и миропонимания как в письмах, так и в публицистике, и даже в личных беседах и разговорах с кем бы то ни было, исключая, возможно, лишь самых близких ему людей.
И тем не менее возможность прикоснуться к сокровенной позиции писателя есть. Она таится в одном из самых привлекательных и важных для Шолохова характеров, правда, в характере эпизодическом, как нам представляется, зашифрованном Шолоховым и до конца не прочитанном критикой.
Речь идет о подъесауле Атарщикове. Вряд ли случайно, что именно с этим персонажем связана в романе тема “неразгаданности сокровенного” в человеке, перекликающаяся с приведенными выше наблюдениями Левицкой о “неразгаданности” самого Шолохова:
“Атарщиков был замкнут, вынашивал невысказанные размышления, на повторные попытки Лисницкого вызвать его на откровенность наглухо запахивал ту непроницаемую завесу, которую привычно носит большинство людей, отгораживая ею от чужих глаз подлинный свой облик”. По мнению Шолохова, высказанному через Листницкого, “общаясь с другими людьми, человек хранит под внешним обликом еще какой-то иной, который порою так и остается неуясненным”, но “если с любого человека соскоблить верхний покров, то из-под него вышелушится подлинная, нагая, не прикрашенная никакой ложью, сердцевина”.