Журнал Наш Современник №2 (2002)

 

 

Юрий КУЗНЕЦОВ • Нечто о поэте (Наш современник N2 2002)

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ

 

НЕЧТО О ПОЭТЕ

 

Поэт Геннадий Касмынин глубоко переживал развал родной страны. А появление целого племени незнакомых молодых людей с амбивалентной нравственностью его озадачивало.

“Да разве это люди? Тьфу!” — говорил он с горечью о так называемых новых русских и все-таки вступал с ними в полемику. А зачем? Подлецам все равно ничего не докажешь. Но как это бывает с незаурядными людьми, трагический надлом разбудил в нем подспудные силы. Лучшие его стихи из последней прижизненной книги “Гнездо перепелки”, вышедшей в 1995 году, лично для меня были открытием. До этого я знал Касмынина как одного в ряду многих небеста­ланных, но тут он явно выдавался из ряда. Он взломал бытовую ограниченность, присущую прежним стихам, и обрел большое дыхание. Образность уплотнилась, пространство смысла расширилось, а слово заиграло самоцветными гранями. Это ли не перл живой русской лукавинки?

 

А ну-тка, Анютка-молодка,

Ответствуй, где спрятана водка.

Стаканчик, другой поднеси...

 

Когда я ему говорил, что его звезда взошла где-то между Тряпкиным и Рубцовым, он улыбался, как дитя:

— Ты это серьезно?

— Серьезней и быть не может, а точней время скажет.

Он заведовал отделом поэзии в журнале “Наш современник”. Бывало, зайду к нему в кабинет и спрашиваю:

— Как ты думаешь, прорвемся мы в третье тысячелетие?

Он не мерил тысячелетиями, но отвечал решительно:

— Прорвемся!

И, прищурив глаз, долго глядел в несуществующую точку.

Предчувствовал ли он свою смерть? Кто знает... Но однажды в нем проснулся древний охотник на крупного зверя, и он затеял опасную игру со смертью в стихотворении “Окно для шагов”. Во всяком случае, он сделал первый ход. Но второй ход был не его... И тут не рубцовское совпадение: “Я умру в крещенские морозы...” и даже не рубцовская безысходность: “Сам ехал бы и правил, да мне дороги нет...” Тут воля и свободный выбор.

Но Касмынин не прорвался в XXI век. В нем, внешне здоровом, цветущем, поселилась коварная болезнь, которая до поры до времени никак себя не проявляла, а потом, когда он почувствовал что-то неладное и обратился к врачу,  было уже поздно! Его жизнь стремительно угасала. Он успел только спасти свою душу: крестился и исповедался духовному лицу. Что это была за исповедь — останется тайной. Но мы можем догадаться по его стихам, где все открыто и дышит прямодушием и совестью.

Его похоронили в ясный сентябрьский день на подмосковском кладбище, в белом чистом песке, рядом с сосновым бором. Даты его жизни 1948—1997. Над его могилой много неба и воздуха, как и в его стихах о березе над обрывом.

Но не весь он умер. Своей лучшей частью — стихами он остался на земле и в этом смысле прорвался в новый век. Насколько его стихи жизнеспособны, покажет только время, но, надеюсь, многие годы им обеспечены. Иначе и быть не может. Иначе плохо будет младому незнакомому племени без касмынинской совести.

 

 

 

ГЕННАДИЙ КАСМЫНИН

 

ГНЕЗДО ПЕРЕПЕЛКИ

 

Не слыхать перепелок во ржи,

Только спутник проносится, тикая,

И деревня стоит у межи

Обреченная, темная, тихая.

 

Это все отболело давно,

Это месте зовется Горелое,

Даже кладбище здесь сожжено,

Плешь осталась песчаная, белая.

 

Поднялась высоко лебеда,

Мы из лучшего в худшее сосланы,

То протаем весной изо льда,

То костями желтеем под соснами.

 

Не прощу я, пока не умру,

Не забуду, пока не забудется,

Как свалилась ничком на юру

Догнивать у колодезя улица.

 

Лет полсотни пройдет или сто,

Вы и мертвые вспомните, сволочи,

Деревеньку свою, гнездо

Разоренное, перепелочье.

ОКНО ДЛЯ ШАГОВ

 

Отчаянье бывало окончательным,

Когда хотелось выйти из окна,

Отчаянье бывало замечательным

И превращалось в рюмочку вина.

 

Отчаянья тогда как не бывало,

И наступала слабая печаль,

Она меня уже не добивала,

И я ее почти не замечал.

 

Сменялись настроения, как омуты

Сменяет быстролетный перекат,

И вот уже я выходил из комнаты

И падал на завалы баррикад.

 

Под тряпкой, обгорелой и простреленной,

Лежал я возле дома богача,

Ковровою дорожкою постеленный

Под будущие ножки Ильича.

 

Моя рука сжимала вороненое

И бьющее в Историю ружье!

Не вышло, не случилось... О вранье мое,

И все-таки не ваше, а мое!

 

Да мало ли в какие после черного

Отчаянья входил я времена,

И яблока хотелось мне моченого,

И тюри с квасом или толокна.

 

Живу теперь на грани обретения

Всего того, что так хотелось мне,

И не могу переступить растение

В открытом настежь для шагов окне.

 

БЕРЕЗА

 

Было так: я дошел до обрыва,

Ровно шаг оставался, никак,

Тут и встретилось дивное диво

Всё в веснушках, лучах, мотыльках.

 

Я вцепился, почти улетая,

Обнял ствол за предельной чертой

И остался с тобой, золотая,

Нежно-ржавый, почти золотой.

 

Пахнет севером и бездорожьем,

Никого не видать за версту,

И уйти от обрыва не можем,

И не можем шагнуть в пустоту.

 

Неподвижно в небесной пустыне

Мы летим высоко-высоко

Вместе с ветром в безоблачной сини,

А внизу — глубоко-глубоко.

 

Михаил ЧВАНОВ • "Ангел-спаситель" (Наш современник N2 2002)

 

 

“Ангел-спаситель”

 

 

 

Колошенко В.П.  Ангел-спаситель.

Кн. 1. С. 332, илл. Кн. 2. С. 304, илл. —

М.: Журналистское издательское агентство “ЖАГ-ВМ”, 2000.

 

“Ангел-спаситель” — так он назвал свою книгу, подразумевая вертолет, которому посвятил жизнь.

Но вертолет — мертв, он — всего лишь машина, и ангелом-спасителем он становится далеко не в каждых руках. Более того, ни конструкторы, ни летчики-испытатели, безусловно специалисты своего дела и смелые люди, которые впервые подняли его в небо, объездив, как молодую норовистую лошадь, испытав в разных режимах, составив инструкции по его эксплуатации, ни тем более рядовые гражданские и военные летчики, загнанные в рамки этих инструкций, превращенных авиационными чиновниками посредством напичканных в них всевозможных ограничений в шоры, —  абсолютно все не подозревали об истинных возможностях Ми-4, пока в его пилотское кресло не сел Василий Петрович Колошенко, тогда еще не летчик-испытатель, но уже широко известный своей отчаянной, но далеко не безрассудной смелостью полярный летчик. Он доказал, что этот вертолет, получивший к тому времени уже столько нареканий, в том числе за рубежом, не просто может летать, но и лучший в мире в своем классе, что на нем можно летать в любых метеорологических условиях, спасая людей из самых безвыходных положений, днем и ночью, в пятидесятиградусные морозы и в пургу в Арктике и в Антарктике и в пятидесятиградусную жару в Африке и в Центральной Азии. И потолок его применения не 5,5 километра, как написано в техпаспорте, — если надо было спасать людей в Гималаях, Василий Петрович смело поднимался и на 8 километров, правда, надев кислородный прибор. Он доказал, что Ми-4 может безопасно садиться и взлетать в снежной или пустынной пыли, что считалось смертельно недопустимым и уголовно наказуемым, чи­новникам наплевать было, что это запрещение сводило на нет саму суть вертолета как уникального внеаэродромного летательного аппарата, словно, к примеру, в Арктике или в африканской пустыне кто-то сначала должен был приехать на велосипеде и веничком подмести посадочную площадку. И не вертолет, а именно его, слившегося в единое целое с винтокрылой машиной, великого вертолетчика Василия Петровича Колошенко в богатой природными катаклизмами Индии назовут ангелом-спасителем, потому что кроме него никто в мире на этом или других вертолетах не делал для спасения людей ничего подобного. Именно ему, показавшему возможности другого вертолета, Ми-8, в той же Индии, высоко в Гималаях и на всевозможных авиационных салонах, в том числе в Ле Бурже, страна обязана тем, что многие сотни этих машин до сих пор летают в десятках стран мира, принося в ныне скудную казну страны немалые деньги. И так было с каждым новым вертолетом, рожденным в КБ великого авиаконструктора М. Л. Миля, куда после долгих уговоров последнего В. П. Колошенко — до того свободная полярная, как бы специально улетевшая от всевозможного авиационного и другого начальства птица — пришел работать. Он выигрывал жесткую конкурентную борьбу во всех соревнованиях, в каких ему приходилось участвовать, в том числе со знаменитыми вертолетами Сикорского. Впрочем, допускаю, что просто у Сикорского не было таких летчиков. А что это была за борьба, доказывает пример гибели другого нашего великого вертолетчика, Героя Советского Союза Юрия Гарнаева при тушении лесных пожаров во Франции. Правительство Франции, отклонив предложения других вертолетных фирм, как и в предыдущий раз, пригласило В. П. Колошенко (тогда Ю. А. Гарнаев был у него вторым пилотом), чтобы впоследствии закупить 10 вертолетов Ми-6, но В. П. Коло­шенко незадолго до этого был назначен ведущим летчиком-испытателем сверх­тяжелого вертолета Ми-12. До последнего времени утверждалось, что вертолет Ю. Гарнаева погиб, врезавшись в скалу при попытке уклониться от линии высоковольтных передач. Из книги В. П. Колошенко я впервые узнал, что в зоне гибели вертолета не было высоковольтных линий и что вертолет был взорван радиоуправляемой с земли миной. Ю. А. Гарнаев погиб исключительно из-за своей чрезвычайной довер­чивости. В. П. Колошенко не поднимался в воздух, когда кто-нибудь из иностран­ных специалистов или даже важных гостей в последний момент перед взлетом под каким-нибудь предлогом пытался покинуть вертолет.