Страница 28 из 69
В середине 90-х годов теплилась надежда на то, что биологические инстинкты (самосохранения и продолжения рода) поставят достаточно надежный заслон, чтобы преодолеть воздействие нагнетаемых с помощью идеологических СМИ потребностей. Время показало, что эти надежды тщетны — инстинкты без соединения с культурными защитами, без крепкого и связного “универсума символов” слишком слабы, чтобы справиться с современной технологией превращения людей в толпу.
Возникает вопрос, не оказались ли мы в новой “экзистенциальной” ловушке — как и перед революцией начала XX века? Она складывалась в ходе такого процесса. До начала XX века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением (“архаический аграрный коммунизм”), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому нашей культуре было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь. Даже при том низком уровне производительных сил, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. В то же время было возможно выделять достаточно средств для развития культуры и науки — создавать потенциал модернизации. Это не вызывало социальной злобы вследствие сильных сословных рамок, так что крестьяне не претендовали на то, чтобы “жить как баре”.
В начале XX века, под воздействием импортированного зрелого капитализма это устройство стало разваливаться, но тогда кризис был разрешен через революцию. Жестокое средство, к которому общество пришло после перебора всех возможных альтернатив. Революция сделала уклад жизни более уравнительным, но мессианским и в то же время производительным. Жизнь улучшалась, но баланс между ресурсами и потребностями поддерживался благодаря сохранению инерции “крестьянского коммунизма” и наличию психологических и идеологических защит против неадекватных потребностей. На этом этапе так же, как раньше, в культуре не было мальтузианства и стремления к конкуренции, благодаря чему население росло и осваивало территорию.
После 60-х годов произошла быстрая урбанизация, и большинство населения обрело тип жизни “среднего класса”. В массовом сознании стал происходить сдвиг от советского коммунизма (“архаического крестьянского”) к социал-демократии, а потом и либерализму. В культуре интеллигенции возник компонент социал-дарвинизма и соблазн выиграть в конкуренции. Из интеллигенции социал-дарвинизм стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ставиться под сомнение — сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 80-х годов, когда это отрицание стало основой официальной идеологии.
Одновременное снятие норм официального коммунизма и иссякание коммунизма архаического (при угасании реального влияния Православия) изменило общество так, что сегодня, под ударами реформы, оно впало в демографический кризис, обусловленный не только и не столько социальными причинами, сколько мировоззренческими. Еще немного — и новое население России ни по количеству, ни по качеству (типу сознания и мотивации) уже не сможет не только осваивать, но и держать территорию. Оно начнет стягиваться к “центрам комфорта”, так что весь облик страны будет быстро меняться.
Таким образом, опыт последних десяти лет заставляет нас сформулировать тяжелую гипотезу: русские могли быть большим народом и населять Евразию с одновременным поддержанием высокого уровня культуры и высоким темпом развития только в двух вариантах: при комбинации Православия с крестьянским коммунизмом и феодально-общинным строем — или при комбинации официального коммунизма с крестьянским коммунизмом и советским строем. При капитализме — хоть либеральном, хоть криминальном — они стянутся в небольшой народ Восточной Европы с утратой статуса державы и высокой культуры.
В современной западной философии, которая остро переживает общий кризис индустриальной цивилизации, есть взятый у поэта XVIII века Гёльдерлина принцип: “Там, где зреет смертельная опасность, там появляется росток надежды на спасение”. Надо надеяться, что нормальные человеческие инстинкты — сохранения жизни и продолжения рода — будут разворачивать вырвавшееся, как обезумевший табун, коллективное бессознательное русского народа его созидательной стороной. Надо помогать этому средствами разума и культуры, стремясь, чтобы силы спасения выросли раньше, чем смертельная опасность созреет вполне.
Выработать новый проект солидарного общества с полноценным универсумом символов — трудная задача, к которой нам не дает подступиться победивший антисоветский альянс. Но если ее не выполним — погибнем.
Г.Немченко • За многих - один... Из русских хроник (Наш современник N10 2001)
Гарий Немченко
ЗА МНОГИХ — ОДИН...
Из русских хроник
На Руси дворянин...
Эта маленькая история из биографии киноактера Алексея Захаровича Ванина числилась среди любимых сюжетов Шукшина (в “Калине красной” Василий Макарович снимал его в роли брата невесты главного героя, помните — своим грузовиком он сталкивает в воду легковой автомобиль с компанией убийц Егора Прокудина).
История давняя: когда перед Отечественной войной из глухого алтайского села родители Алексея Захаровича перебрались на жительство в Кузбасс, их семнадцатилетний отпрыск оказался в шахтерском Киселевске почти что белой вороной, и, чтобы приобщить его к городской-то, значит, культуре, из достаточно скудного семейного бюджета отец выделил какую-никакую копеечку, а мать отвела сына к “специалисту”, который на его руке, чтобы всем хорошо видать было, крупно выколол синим “имя собственное”: Алеша.
“Василий Макарыч говорил: непременно напишу рассказ, — нет-нет да вспомнит в дружеском кругу Ванин. — Как мама отворачивается, слезу незаметно утирает: тебе, Алешка, не больно? Тогда почему вздыхаешь?.. Да потому что обидно: на другую наколку — “Не забуду мать родную” — у нее деньжат не хватило...”
Отчего-то мне часто вспоминается этот, и в самом деле, “шукшинский” сюжет о добрых простаках, вспоминаются другие подробности из непростой, достойной приключенческого романа жизни моего сибирского земляка — нестареющего, дай Бог ему здоровья, богатыря Алексея Захаровича Ванина. Вскорости после того, как он совершенно городским стать сподобился, вместе с другими ровесниками из знаменитой Сибирской дивизии и добровольцами постарше пришлось ему из теплушки выпрыгивать в глубокий подмосковный снег, чтобы тут же, с колес, что называется, броситься в штыковую атаку... А потом были четыре долгих года войны, ранения, госпитали, было послевоенное неустройство в Новокузнецке, который тогда назывался Сталинском. Отсюда у Алексея Захаровича, увлекшегося “французской” борьбой, началась дорожка в большой спорт — ох, неторная.
Как не хватило когда-то денег на душещипательную наколку, так не было лишнего рублишка, чтобы перед соревнованиями либо после них посидеть хорошенько в ресторане с чужими тренерами да со спортивными судьями. То была хорошо оплачиваемая богатыми земляками привилегия борцов с Юга, с Северного Кавказа, из Закавказья, и мало того, что их потом, бывало, откровенно щадили подкупленные необычайной щедростью русские борцы — на пути к финалу русачки еще и беспощадно “заламывали” идущих к пьедесталу своих... Неужели и правда, — печальная судьба наша, горькая, полупредательская доля?
Но вот ставшему было привыкать к роли серебряного призера, вечно второму в списке лучших мастеру наконец-то повезло. Снялся в фильме “Чемпион республики”, и кроме славы у него вдруг появились деньги. Отчетливо, с щемящим сердцем представляю себе эту картину из жизни нашего сибиряка: как приходит в московскую коммуналку с большим гонораром в одном кармане и с “маленькою” в другом, как сперва выпивает с соседом-инвалидом, тоже бывшим фронтовиком, а потом, аккуратно прикрывши дверь, садится за стол и начинает на нем купюра на купюру раскладывать деньги: словно картишки. Куш тому-то из главных судей. Тому-то из боковых... Это — на ресторан с перворазрядничками, от них тоже, случается, кой-что зависит, это — на мастеров спорта, на чемпионов.