Страница 35 из 36
“...Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов...”, — записывает за М. В. Родзянко его невестка. И далее — вновь, почти в тех же выражениях: “Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит... Великий князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно...” Читаем еще у Родзянко, что Гос. дума видела свою задачу “в умиротворении и приведении взволнованного моря народной жизни в должное успокоение. Такой мерой, несомненно, было отречение Императора Николая II и воцарение Цесаревича Алексея Николаевича при регентстве великого князя, Михаила Александровича. ...Но ...было уже поздно...”.
— Когда все это произошло и даже у нас дома началось всеобщее ликование (тотчас после известия об отречении. — Ю. М. ), мама рассказывает, что дед был мрачен и отмалчивался. Мама обратилась к нему с расспросами о причине такого состояния, и тогда он в страшном волнении ударил кулаком по столу и воскликнул: “Дураки! они не понимают, что теперь-то всему конец, теперь-то все пропало!” — рассказывает Олег Михайлович Родзянко.
— Почему же он не произнес этого во всеуслышание? — ведь слова председателя Думы в те дни еще что-то значили.
— Вероятно потому, что опасался паники, полного развала, хаоса; скажи он это, было бы еще хуже, — ответили мне.
“Временный Комитет ГД, избранный с самых первых часов начала революционного движения” (вопреки Высочайшему Манифесту от 26 февраля о роспуске Думы, — собственно, о приостановке ее и Государственного Совета занятий на неопределенный срок. — Ю. М. ), по мысли Родзянко, “явился источником Верховной Власти. Составляя и назначая Правительство ...как единственный преемственный источник власти и как орган, замещающий министров в случае их ухода (вспомним, что министры, во главе с Председателем, самовольно покинули свои посты, объявив себя в отставке. — Ю. М. ), он основывал свое право на данном ему полномочии народного представительства. Полнота власти исполнительной была передана Комитетом Временному Правительству, и Временное Правительство, говоря словами манифеста Великого Князя Михаила Александровича, по почину Государственной Думы возникшее, было признано...”.
Но в том-то и дело, что никакого манифеста великого князя Мих. Ал. не существовало. Таковым не может быть признан его “акт”, заявление, — текст которого, напомним, был, согласно кн. Щербатову, составлен все тем же Н. А. де Базили. Для того чтобы издать законный манифест, великий князь должен был бы принять престол хотя бы на отрезок времени, необходимый для обнародования манифеста, наконец, только объявить о принятии престола — но этого, как мы знаем, не случилось. Мих. Ал. подписал заявление о том, что он не может принять Верховную Власть, покуда имеющее собраться Учредительное Собрание не выскажет своего мнения по этому вопросу. Таким образом, по мысли заявления великого князя, власть как бы условно остается за ним, но восприятие ее задерживается до особого распоряжения некоего законотворческого органа, даже понятия о котором не существовало в законах Российской Империи. Так ли, иначе, но получается, что великий князь законодательствует, не вступая на престол, т. е. не будучи носителем власти. Юридическая ничтожность этого “манифеста”, равно как и правовая слабость распущенной Государем Думы, — не говоря уж о сомнительности будто бы окончательной версии акта отречения, — надо полагать, осознавались тогда и Родзянко и другими думцами. Тому есть подтверждение. Читаем у Родзянко в изложении невестки: “Хотя, по первой мысли Императора Николая II, сформирование первого ответственного (перед Думой. — Ю. М. ) министерства он предполагал поручить Председателю Государственной Думы, но... принять эти поручения я не мог по разным властным причинам...”
Первый состав Временного правительства возглавил кн. Г. Е. Львов, — потому что он “одним из последних указов Императора Николая II был назначен Председателем первого ответственного перед Палатами Совета Министров и, таким образом, носил на себе преемственность власти, делегированной ему от лица еще не сверженной Верховной власти...”. Известно, что указ этот в силу не вступал. Отметим только, что в изложении рассказа Родзянко сказано — “сверженной”, а не “добровольно отрекшейся”, что превращает поиски законного преемника в заведомую бессмыслицу. Но все же о преемственности еще заботятся. В послесловии к своим записям рассказов свекра Е. Ф. приводит его слова, сбереженные в воспоминаниях Н. Энгельгардта, служившего в 1917 г. в канцелярии Думы: “Это (отречение в пользу великого князя Михаила Александровича — Ю. М .) была роковая ошибка. При отречении в пользу сына еще что-нибудь можно было спасти. Преемственность власти не была бы нарушена. ...Второе же отречение ...погубило все.”
В самом скором времени сама проблема законности преемства перестает кого-либо интересовать.
IV
— На какие из ваших вопросов Керенский упорно отказывался дать вразумительный ответ? — так начались наши беседы с кн. Щербатовым.
— Он категорически не желал пускаться в объяснения, как и при каких обстоятельствах было решено отправить Государя в Тобольск. — Почему не в Крым?! — Мне посоветовали избрать Урал... Мне говорили, что путешествие в Крым очень опасно и прочее. — Но это ерунда: беспорядки и неразбериха на дорогах существовали только в самом начале и самом конце правления Временного правительства. Я очень помню, как мы с родителями прекрасно проехали от Петербурга до Крыма (кн. А. П. Щербатов родился в 1910 г. — Ю. М. ). Как только заходил разговор о Государе, Керенский постоянно повторял: “Я всегда был корректен, я всегда был корректен”.
Психологически реакция Керенского вполне объяснима: он не желает оказаться среди косвенных участников убийства. Зато о провозглашении Российской Республики А. Ф. в беседах с кн. А. П. Щербатовым повествует с легкостью, которую приходится определить как “пугающая”.
— В последние дни августа ко мне пришел Фабрикант (Владимир Осипович. — Ю. М. ) и сказал: Александр Федорович, Ложа решила, чтобы была провозглашена республика. Невозможно дольше России оставаться монархией. — И что же вы ему ответили? — Дал согласие. — Но не думаете ли вы, Александр Федорович, что это провозглашение ускорило падение правительства? — Да, это сыграло на руку Совдепу; все карты оказались в руках у Троцкого. — Но как же тогда?.. — Да я считал, что это все равно; ведь на практике монархии уже не существовало.
Диковинное простодушие рассказа не должно вводить в заблуждение. Мемуарные труды, статьи и отзывы, изданные А. Ф. Керенским в эмиграции, содержат многоразличные версии событий новой русской истории, в которой мемуарист был — или только казался? — “действующим орудием на знаменитые происшествия” — по выражению первого российского министра народного просвещения гр. Завадовского. Все эти версии очевидно разнятся друг с другом, противоречат друг другу, пребывают в том или ином удалении от реальности — и сходятся лишь в одном: они нарочито сигнализируют читателю, будто бы автор их — знает правду, но по важным причинам не может сделать ее всеобщим достоянием. По всей видимости, Керенский так и думал. Беседы с кн. Щербатовым, в ходе которых он повторял: “пишите правду, Алексей Павлович, пишите правду”, — были чем-то вроде репетиции грядущего момента истины. И вот он, казалось, наступил.
— В 1967 году Керенский предложил мне поехать с ним в Канаду, —рассказывает кн. Щербатов. — Он договорился о выступлении по “Радио Канада” по случаю 50-летия октябрьского переворота. В этих-то выступлениях он собирался многое открыть. За несколько дней до отъезда раздался телефонный звонок. Я не узнал голоса Керенского!.. “Это Александр Федорович... Все пропало, поездку отменили... ” Я предложил зайти к нему. — Нет, я плохо себя чувствую, весь покрыт какими-то красными струпьями, пятнами. — Позже выяснилось, что у него был удар. Встретились мы только через два с половиною года, в больнице, незадолго до его кончины. — Вы пришли, князь?! — он обыкновенно не обращался ко мне столь торжественно. — Да, говорю, пришел узнать, как вы себя чувствуете. — Вы должны меня ненавидеть! — Что за глупости, Александр Федорович, вы же знаете, как я к вам отношусь. — Нет!! Вы должны меня ненавидеть за то, что я сделал с Россией.