Страница 77 из 164
Он заставил меня посмотреть несколько фильмов, сделанных на его студии, один из них, про сельского таксиста, мне определенно понравился, остальные показались скучноватыми при всей добродетельности замыслов.
— Вот видишь — и тебе скучно! — Радж в отчаянии ударил себя по костлявым коленям. — Но ведь это настоящая жизнь. Неужели тебе нравится слащавая галиматья, которой кормит зрителя коммерческое кино?
Я сказал, что совсем не нравится. Но чем объяснить громадный успех этих фильмов у индийских зрителей? Ведь их должны раздражать, оскорблять дворцы, их сусальная роскошь, белые лимузины, подобострастные слуги, томные красавицы и поющие молодые люди — наследники богатых отцов, весь этот бредовой пир во время чумы, который выдается за современную индийскую действительность.
— Да что ты! — вскричал Радж. — Не только не раздражает и не оскорбляет, а чарует, манит, кружит голову. Бедняки отказывают себе в лепешке и чашке риса, чтобы пойти в кино и погрузиться в сладостный сон наяву. Никто не завидует, не возмущается, и никто не соотносит эти видения с жизнью. Обездоленные, лишенные крова, пищи, одежды люди погружаются в дивную сказку. Этот уже не уличный попрошайка, а наследник миллионера, которого похитили в детстве бродяги, а та не посудомойка, а возлюбленная младшего Капура, горбатый карлик не рыночный шут, он живущий во дворце прокурор, наделенный прозорливостью и властью бога Вишну. Больные, калечные, нищие, изломанные жизнью чувствуют себя героями, красавцами, богачами, победителями, и это дает силу толкать дальше свою тачку. Отними у них сказку, что останется?..
Я сказал Раджу, что удивлен и несколько подавлен этим гимном воинствующей пошлости. Радж болезненно поморщился. Высокие души часто обделены чувством юмора.
— Ты меня не понял. Я ненавижу коммерческое кино, но сознаю его силу. Все филиппики в его адрес ничего не стоят. Зрелище можно побить только другим зрелищем, лучшим. Вот мы и пытаемся это сделать. И сделаем, можешь не сомневаться. Ведь коммерческое кино при всей своей очевидной глупости вовсе не безвредно. Это усыпляющее, расслабляющее, деморализующее…
— Демобилизующее, — подсказал я, потому что всегда любил перечисления, недаром же «Гаргантюа и Пантагрюэль» с детства моя настольная книга.
— Совершенно верно; демобилизующее, затуманивающее мозги и душу, лишающее воли к борьбе, уводящее из действительного мира в обманный чертог псевдоискусство — своего рода наркотик. Так же разрушающий личность, как опиум, хотя несколько медленней. А мы хотим создать кино, которое будило бы, тревожило, заставляло вглядываться в себя самого и окружающее, рождало бы в людях неведомые им силы. Мы не собираемся ни развлекать, ни радовать зрителей, пусть они мучаются, страдают, тоскуют, плачут…
— Но не скучают, — вставил я.
— Да, — чуть упавшим голосом согласился Радж, — скука — это смерть. По как же непросто ее избежать, когда говоришь о серьезном! В фильме о таксисте это удалось. На него ходили, и студия поправила свои дела. Может быть, причина в том, что он не до конца серьезен? Как ты думаешь? Фильм грустный, как грустна наша жизнь, но герой улыбается даже в самые тяжелые минуты, он не верит в окончательность зла. Наверное, это и привлекает. Людям нужен хоть крошечный просвет, хоть лучик надежды. Кинокоммерсанты все мажут золотом, а мы — серой краской печали. В этом наша ошибка. И потом — мы снимаем очень дешевые фильмы. А сейчас время дорогого кино. Даже фильм о бедняках должен дорого стоить, ты понимаешь меня? Совершенная достоверность в кино достигается путем затрат. А мы стараемся снимать подешевле. Зрителя не проведешь. Дешевое зрелище унижает зрителей, особенно таких требовательных, как бедняки. Коммерсантам не откажешь в знании человеческой психологии…
…Я вспомнил об этом разговоре через неделю в Бомбее, когда перед поездкой на остров Элефант, где находится знаменитый храм Шивы, заглянул в Приморский отель попить кофе. Вызывающая пышность громадного караван-сарая показалась мне странно знакомой. А потом я увидел надписи над высокими резными раззолоченными дверями, выходившими в широкий сумеречный коридор: «Золотой зал», «Серебряный зал», «Алмазный зал». Поочередно заглянув во все эти залы, я узнал интерьеры душераздирающих мелодрам «из жизни» индийских судей, врачей, инженеров, перед которыми, если верить бомбейским фильмам, ассирийские цари и американские миллиардеры — оборвыши. Конечно же, нужны сильные средства, чтобы вытянуть из цепкой ручонки маленькой нищенки последний грошик. Золотые, серебряные, алмазные покои воюют с плотью бедняка, с его урчащим от голода желудком, с его сбитыми в кровь босыми ногами, тоскующими по мягким чувякам, с его замятыми на асфальте ребрами, мечтающими о подстилочке, с его нёбом, алчущим сладкою холодка мороженого, и неизменно побеждают. Вместо горсти риса, чувяк, тряпки, стаканчика с ядовито-красной благодатью бедняк получает полтора часа золотой, серебряной, алмазной грезы. Радж и его друзья хотят отнять у бедных людей их игрушку, короткую нирвану, чтобы всегда бодрствовало, томилось, искало поступка сознание, чтобы старая, отнюдь не волшебная сказка о безволии нации не обернулась былью.
На Элефант мы плыли на стареньком колесном катере, настолько перегруженном туристами, что плицы лишь пахтали воду, но не рождали движения. Если смотреть с палубы вниз, то вода вроде бы обтекала дряхлый, облупившийся корпус, но берег за кормой не отдалялся, а поросший высокими, тонкими пальмами островок впереди не становился ближе.
Я задремал, не теряя ощущения катера со всем его мощно озвученным старческим бессилием, с ненужно-хлопотливой жизнью пассажиров, а когда меня растолкали, сперва отозвался гусиной кожей на прохладную тень, а затем лишь обнаружил прямо по носу ее источник — зеленое двухолмие, разделенное узкой долиной, — Элефант, Слоновий остров. Катер не прибавил хода, спицы колес с той же яростной тщетой взбивали воду, а долгий путь остался позади, похоже, я проспал чудо, сотворить которое мог только могучий джинн.
Мангровая растительность покрывала изножие холмов до песчаной, с намывами грязи береговой кромки. У деревянных сходней толпились туристы, возвращающиеся на большую землю.
До этого мой рассказ шел от «я», сейчас появится «мы». Это «мы» — маленькая киноделегация, состоявшая из двух известных актрис и двух куда менее известных сценаристов. Поскольку спрос на нас в индийской кинодержаве был велик, мы часто действовали поврозь, а потом вновь соединялись для какого-нибудь важного мероприятия или развлекательной поездки, на что не скупились наши тороватые хозяева. Вот и сюда мы приплыли всей четверкой.
На берегу нас поджидала статная, ярко и уверенно красивая женщина лет под сорок, в розовом сари и серебряных туфельках, ее унизанные кольцами пальцы придерживали на груди края долгого бледно-сиреневого платка, накинутого на плечи. Небольшая аристократическая голова, горделиво сидевшая на высокой, необыкновенно стройной шее и подчеркнутая прямизна стана придавали ей обескураживающую величественность. Мы смутились и слегка пали духом, узнав, что эта торжественная женщина прикомандирована к нам гидом на весь день. Нам бы чего-нибудь попроще. Несоответствие значительного облика скромной профессии неизбежно толкает мысль ко всяким печальным догадкам. Прекрасная женщина чутко уловила наше смущение и сочла нужным сообщить, что она не профессиональный гид, а преподаватель и администратор балетной школы, где учится ее дочь, и сотрудница отдела искусств в одном из бомбейских журналов, кроме того, связана с кинокомпанией, построившей новую студию на окраине Бомбея, где нас ждут сегодня к вечеру. И хотя все сказанное ею звучало более чем скромно, мы догадались, что получить такого вожа — немалая честь. Тревога была снята, но некоторый налет загадочности остался.
Вслед за гидом мы стали подниматься по очень крутой и высокой лестнице, ведущей к пещерам, где находилось святилище Шивы. В обгон нас дочерна пропеченные носильщики в набедренных повязках возносили наверх в открытых портшезах состоятельных туристов, не желавших утруждать себя подъемом. Я провожал их завистливым взглядом. Как ни тощ был мой кошелек, на портшез хватило бы. Но не хотелось расписываться в своей немощи перед богиней, притворившейся гидом. И, чувствуя сердце у самого горла, я карабкался по крутой лестнице, закрыв глаза, чтобы не видеть бесконечных, уходящих в перспективу ступеней. А достигнув вершины и не умерев, возблагодарил небо и собственное упрямство. Громадные скульптуры, высеченные с дивным искусством в каменных пещерах, о которых так сладко поет Индийский гость, ошеломили, смяли и вознесли душу, и на какое-то время я стал видеть в нашей прекрасной спутнице только гида, обратив к ней не жадный взор, а правое, еще слышащее ухо.