Наука дальних странствий

— Ой, господи, как напугал! — раздался неподалеку от Сергеева показавшийся знакомым женский голос, Довольно звонкий, хотя и немолодой, отчетливо интонированный и все же выдававший в своих рассчитанных модуляциях, что владелица его не боится ни бога, ни черта.

Так оно и оказалось: то была соседка Сергеева вдова недавно скончавшегося старого литератора.

— Чего же вы так напугались? — спросил Сергеев в слабой надежде, что искусственный ее испуг вызван не его громогласным и глуповатым в ночной пустынности заявлением.

Женщина приблизилась, темнота не мешала видеть ее осунувшееся, будто сползшее с костяка лицо и большие глаза, недобро поблескивающие в глубоких провалах. Она сразу и резко сдала после смерти мужа. Казалось, у нее была одна цель: донести остатки своей редкой красоты до его кончины, а там сбросить износившуюся личину и с презрением явить миру безнадежно старый, нищий образ. Умирающий унес ее последнюю красоту, с кладбища возвращалась шекспировская ведьма.

Когда-то, еще в довоенные времена, она была официанткой в Доме журналистов и звали ее Феня. Но девушка, приехавшая в Москву из тамбовской глубинки, быстро сообразила, что с таким именем в столице не проживешь, и по обыкновению тех лет метнулась в крайность. Теперь всем желавшим познакомиться с ней, а в таких не было недостатка, она протягивала дощечкой крупную руку и выпаливала, округлив глаза:

— Флора! — и робко поясняла: Знаете, есть такой цветок.

И вот тогда далеко не юный военный мемуарист, участник гражданской войны, носивший орден Красного Знамени по обычаю революционных лет на алом матерчатом кружочке, влюбился в Феню-Флору и сделал своей женой. В его оранжерейном тепле она расцвела редкостным цветком, удивительно быстро усвоив все хорошее и кое-что дурное, что было присуще новой среде. И странно, окружающие знали о ревнивой, исступленной любви старого мемуариста к жене, но никто не верил в ее ответное чувство. Считалось: устроила жизнь. Дело было не в разнице лет, кого этим удивишь! И даже не в том, что мемуарист сочетал топорную внешность с необузданным, нетерпячим нравом и грубо-вызывающим поведением, — в кавалерийской атаке он, случалось, надвое разымал саблей врага, в литературе ему такие удары не давались, он бил обычно по касательной, и это испортило ему характер. Причина общего неверия была в очаровании самой Флоры, которой все желали лучшей участи, на худой конец, отрады и утешения. Не хотелось верить, что аромат этого цветка безраздельно обоняет губчатый нос старого рубаки. Но Флора, очевидно, знала совсем другого человека, чем все окружающие, ей тянуло от него ковыльной степью, бесшабашной храбростью, литой силой и беззаветной любовью. На поминках Флора, уже превратившаяся в парку, лишь щеки странно алели, обвела застолье огромными ненавидящими глазами и сказала тост:

— За последнего мужчину!.. Осталась мошкара.

И тогда все запоздало прозрели…

— Чего я испугалась? — произнесла Флора в своей новой, смиренно-беззащитно-злобной манере, и в звонком ее голосе странно пробились отзвуки командирского сорванного тенора покойного. — Да вас, кого ж еще? Я всех людей боюсь. Не зверей, не змей, не привидений, только людей, живых человечков боюсь пуще смерти.

Это говорилось нарочно для Сергеева, чтобы задеть и вызвать на беспредметный спор, в котором верх всегда одерживает тот, кто говорит гадости. В другое время Сергеев все равно завелся бы, но сейчас в нем дотаивали другие мысли, и он не взял приманку.

— Почему пешком? — спросил он. Флора всегда любила крутить баранку, — бывший кавалерист так и не подчинил руке стального коня, — а сейчас ее привязанность к машине стала маниакальной, она словно хотела умчаться от своей потери, боли, дум, от самой себя.

— А я не из Москвы. Звонить на почту ходила. Небось знаете, как междугородную ждать… Вышла — ни зги, поджилки так и трясутся. Ну-ка кто из-за кустов прянет. Ох!.. — на этот раз с неподдельным испугом вскричала Флора, шарахнувшись от возникшей из орешника темной фигуры.

Сергеев подхватил ее под локоть. Он и сам невольно вздрогнул, хотя не боялся людей ни днем, ни ночью, ни в поле, ни в лесу, ни на пустынной дороге, ни в глухом переулке. Не из чрезмерного доверия к людям или веры в свою защищенность — просто не боялся, без всякие основании.

На бетонку с неприметной в зарослях и тьме боковой тропки выметнулся кто-то в брючках, узенький, субтильный, но не малый ростом, длинноволосый. Девушка в джинсах? Нет — юноша, почти мальчик, с мокрыми, облепившими худенькое, тонкое лицо волосами.

— Не знаете, как в санаторий пройти? — спросил он не совсем переломившимся голосом, прозвучавшим чуть встревоженно.

— Тут много санаториев, — сказал Сергеев.

— Ну, где больные дети… сердечники.

— Так бы и говорил. Иди прямо по дороге, никуда не сворачивай. Войдешь в поселок — там будка и поднятый шлагбаум, ступай дальше, до перекрестка и налево. Упрешься в железные ворота, они не заперты. Санаторий направо, за деревьями видны корпуса.

— Сложно чего-то… — сказал подросток. — Я тут днем был — сразу нашел, а сейчас ничего не узнаю.

— Да нет, это просто. До перекрестка — все прямо. Потом — к воротам и по аллее.

— А вы не туда идете?.. Можно, я с вами?

— Пошли.

— Ми-и-лай!.. — протяжно, с незнакомым Сергееву простонародным выражением сказала Флора. — Да ты же мокрый весь. Это где же тебя угораздило?

Оттого и казался он таким субтильным, что мокрые рубашка и брюки облепили его худое тело.

— Искупался, — небрежно бросил парнишка. — Закурить не найдется?

— Некурящие, — сказал Сергеев. — Да и тебе не советуем.

Парнишка пренебрежительно усмехнулся.

— Это кто ж в одеже купается? — тем же теплым сельским тоном продолжала Флора, обернувшаяся Феней.

— Да глупо вышло, — с досадой сказал парнишка. — Рано с автобуса спрыгнул, думал путь сократить. Попал к речке, моста не видать. Решил так переправиться. Швырнул свой чумаданчик, — он приподнял и показал плоский черный «дипломат», — и не добросил. Что было делать — нырнул за ним, как есть.

— Тебе бы раздеться раньше, а потом кидать, — заметил Сергеев.

— Чего?.. Ну, да! Не сообразил — башка дурная!

— Что же ты так? — усмехнулся Сергеев.

— Да молодой еще! Нешто молодые рассчитывают? — вмешалась Флора.

Парнишка благодарно глянул на нее в темноте. Он понял, что его поймал этот седой, с тяжелым дыханием, добродушный на вид дядька, и удивился, почему со взрослыми всегда попадаешь впросак?

Неужто вострая Флора не догадывается, что он врет? — подумал Сергеев. Парнишка вышел к реке, к излучине, где местные ребята ловят раков. Пижонский вид этого столичного жителя с модной прической и черным чемоданчиком вызвал праведный гнев у юных раколовов из бойцового племени чубаровских ремонтников, и они его «мокнули», как и принято поступать с неосторожными городскими зашельцами, то есть швырнули в заросшую кубышками Московку во всей амуниции, с судорожно сжавшимися на металлической ручке «дипломата» пальцами. Видать, он не слишком сопротивлялся, иначе придумал бы другую, более героическую ложь.

Поймать мальчишку на вранье было почему-то приятно, а вот себя на мелком злорадстве — противно. Из сочетания этих двух чувств возникло недоброжелательство.

А Флора, колючая, раздраженная, считающая весь свет повинным в ее нынешнем одиночестве, отнеслась к парнишке с несомненной симпатией. Она расспрашивала его о том о сем. Парнишка сообщил, что он москвич, а сейчас направляется к теще.

— К кому? — опешила Флора.

— К теще, — повторил он спокойно.

— Сколько же тебе лет?

— Семнадцать. Я уже школу кончаю.

— Мальчишка, школьник — и уже теща!..

— Вы не поняли. Я с ее дочкой гуляю. Значит, по нашему, — теща.

— Надо же! А я решила, что ты женат.

— Ну что вы! Моей бабе всего шестнадцать. Я скоро аттестат получу, а ей еще год мучиться.

— А как ее мать к тебе относится, жених?

— Тетя Поля? Она наша соседка, с одного двора. Сейчас тут уборщицей устроилась — на лето. Вот приду, все сухое мне даст, чаем с малиной напоит.