Страница 35 из 73
— Просто забудьте об этом месте. Все равно там смотреть нечего, грязь одна.
Я приуныла. Мой рюкзак был забит принадлежностями для съемки больше чем наполовину — пять кило батареек, видеопленки на двадцать пять часов, сорок фотопленок, две камеры и штатив. У полиции будет праздник.
— Езжайте на север, — сказал австралиец и пожал плечами. — Все говорят, там намного проще.
Он был прав. Я исчезну в Тонкинских Альпах, как и планировала. Хоть я там никогда и не была, но почему-то знала точно, что горные крестьяне будут мне рады. Два года в филиппинской деревне научили меня свято верить в щедрость азиатских крестьян, даже если те жили на неурожайной земле и в трудные времена. Традиции гостеприимства уходили корнями гораздо глубже, чем политика и цвет кожи.
Где-то во Вьетнаме я обязательно найду то место, где могла бы пожить среди людей, куда не доберутся ни полиция, ни коммунисты.
Кажется, правительство твердо вознамерилось стереть с лица земли все следы бывшей демилитаризованной зоны, и мы покинули ее так же незаметно, как и въехали. Хотя на первый взгляд политические различия между Севером и Югом сгладились, дорога свидетельствовала о другом. Мало того что северное шоссе в Ханой в свое время пострадало от интенсивных бомбардировок, даже спустя несколько десятилетий его так толком и не отремонтировали. Сплошной поток перегруженных грузовиков лишь усугублял ситуацию. Рытвины появились даже внутри рытвин, и наш мотоцикл взбрыкивал и подскакивал на неровном асфальте. Шоссе № 1 к югу от демаркационной черты скоро превратилось в чудесное воспоминание.
473 км. Вскоре пейзаж стал блеклым и удручающим, как и сама погода. На песчаной почве не росло ничего, кроме острых могильных камней, усыпавших склоны холмов. У кромки полей лежали груды источенных водой булыжников, похожих на выбеленные кости. Тут и там сгорбленные фигуры разбрасывали в огородах пригоршни скользких водорослей с рисовых полей, чтобы хоть как-то удобрить неплодородную землю. Дорогу испещряли странные круглые углубления. В некоторых поселились рыбки. Другие, заполненные песком и с бахромкой травы по краям, напоминали песчаные ловушки на ухоженном поле для гольфа. Это были кратеры от бомб, и они попадались на каждом шагу.
У обочины появился сутулый старик, босой и завернутый в тонкий лист целлофана. Он протягивал перед собой перевернутую тростниковую шляпу, тихонько покачивая ею вниз и вверх; ладони были сложены, как для молитвы. Он был первым из длинной вереницы нищих, добывающих жалкое пропитание на дороге. Центральные провинции Вьетнама были беднейшими, а нищета столь отчаянной, что порой местным жителям подавали милостыню даже пассажиры внутренних автобусов.
352 км. «Зверь» все пыхтел, выплевывая запчасти, и с регулярными интервалами обрастал все новыми и все более оригинальными недомоганиями. Мой запас вьетнамских слов продолжал расти и пополнился такими словами, как «поршневое кольцо», «карбюратор» и «акселераторная цепь».
Мы провели на дороге восемь часов под очередным ливнем, собрав все силы, чтобы успеть в Винь, когда мотор заурчал, закашлялся и стих. Пока Джей возился с проводками свечи зажигания, я осмотрительно молчала, потом прокралась под крышу соседней хижины. Несмотря на приобретенные потом и кровью навыки механика, я давно научилась держаться подальше от Джея, когда тот ковыряется в своем многострадальном мотоцикле. Мы постоянно ссорились; груда счетов за ремонт росла, а сколько времени и нервов было потрачено, и вовсе не сосчитать. Я предложила продать «зверя» первому же отъявленному мерзавцу, что попадется нам на пути, или хотя бы спустить его с утеса, освободив тем самым от страданий. Джей неохотно согласился с тем, что его классический мотоцикл утратил определенную долю первоначального обаяния, но по-прежнему отказывался избавляться от него, не столько из-за сентиментальной привязанности, сколько из-за потенциального удара по карману. Оптимистичное намерение доехать до Ханоя и выгодно продать мотоцикл рассыпалось в прах. Лучшее, на что Джей мог надеяться, — вернуть свои деньги, да и это удалось бы лишь с условием, что он починит его, залатает трещины и продаст другому такому же бестолковому туристу, лелеющему наивные надежды о мотопробеге по шоссе № 1. Ради этого он должен был добраться до Ханоя — верхом на мотоцикле, или толкая его перед собой, или пиная ногами, или волоком.
На этот раз мотоцикл пришлось толкать. Джей развернул «зверя» на сто восемьдесят градусов и провез мимо меня, нарочно не глядя в сторону хижины, под крышей которой я стояла. Я уже расспросила ее дружелюбных хозяев и выяснила, что как раз в конце улицы живет механик.
Старуха, которая вышла посмотреть, на кого разлаялись собаки, пожалела нас, промокших и несчастных под дождем, и позвала мужа. Тот приказал Джею закатить мотоцикл под крышу, переходящую в навес, надел очки со стеклами, как бутылочные донышки, и осмотрел «зверя». Я знала, что рано или поздно мотор просохнет и, скорее всего, заведется сам по себе, но сейчас у меня зубы стучали от холода, а ледяной ветер пробирал до костей сквозь тонкую мокрую рубашку. Старуха еще раз сжалилась надо мной и проводила в пустую комнату в глубине дома, где в очаге теплились угли. Там я и осталась, пытаясь заставить угасающие угли вспыхнуть пламенем. Дрова — связки сучковатых корешков, сырые от налипшей земли, — бесконечно дымили, пока я дула и дула до обморока, доводя лежавшую рядом свинью до медленного удушья.
Должно быть, хозяева заметили клубы дыма, просочившиеся сквозь плетеную стену кухни, потому что отправили младшую дочь проверить, что я успела натворить. Та принялась за дело с виртуозным изяществом, и через мгновение среди пепла затанцевали веселые язычки. Не дождавшись благодарности, она встала и ушла. Непонятно, куда она так торопилась. За окном по-прежнему шел ливень, а для романтических свиданий лет ей было маловато. Мне стало любопытно, и я покинула теплое местечко у очага и прокралась к двери в гостиную, чтобы понаблюдать.
Все жители квартала в абсолютной тишине сидели на полу, изумленно взирая на экранчик самого маленького черно-белого телевизора, который мне доводилось видеть. Хоть изображение и было искажено помехами, я поняла, что показывают семейную драму из сельской жизни; действие происходило на скотоводческой ферме в Австралии. Печальная девочка с развевающимися хвостиками и в грязной юбке бегала на экране туда-сюда, за ней следовали красивый священник с понимающим лицом и ее мама, которая постоянно плакала. Озвучку на вьетнамском осуществляла одна актриса, поэтому у девочки голос был удивительно взрослый, а священник звучал, прямо скажем, странновато. В оригинале язык был явно немецкий, хотя титры были английские и актеры — англичане. К тому моменту, когда в последний раз показали обнимающихся влюбленных на фоне бескрайних холмов, от попыток уследить за зернистой картинкой и непрерывными монологами я окосела и сидела с раскрытым ртом. Но я была совершенно не готова к тому, что случилось потом, когда три поколения огромной семьи ринулись к очагу, чтобы взглянуть на вторую самую интересную вещь в комнате после телевизора — меня.
Они засыпали меня вопросами о фильме. Почему герои не сажали овощи на зеленых полях? Видно же, что поля способны произвести хороший урожай маниоки или горного риса. Почему они не зажгли благовония, когда умер маленький мальчик, и не помогли ему воссоединиться с предками? Моя мама тоже так часто плачет? Сколько коров у моей семьи? Я отчаянно пыталась ответить на бесконечные вопросы и удовлетворить любопытство всех нетерпеливо тянущих меня за рукав, хотя почти не понимала ни слова и могла разобрать лишь речь одной маленькой девочки. В конце концов возмущенная моим равнодушием пожилая тетка наклонилась вперед и прокричала мне в ухо:
— Лао! Лао!
Я посмотрела на девочку; та рассмеялась и показала на бабушку.
— Кампучия, — проговорила она и указала на тетку и других родственников, — лао.