Гайдамаки

Жила покачал головой.

— Ты меня знаешь. Хлопцев нужно загодя предупредить. У кого второй напильник?

— Кажется, у Озерова. А туча какая, погляди. Как вороново крыло. Не снеговая ли, вот и ветер холодный. Смотри, начальник свернул. Наверное, к тому хуторку поворачиваем, — пристально поглядел вперед Зализняк.

— Верно. Это совсем неплохо, — промолвил Жила и, прикрываясь от ветра рукавом, крикнул: — Василь, кресало у тебя?

— …ме-е-ня, — послышалось в нескольких шагах впереди. — А что, на табачок разжился?

— Разжился. На всех хватит. Так и передай передним. А кресало приготовь. Эх, и курнем же!

ЭПИЛОГ

Дед Мусий уже давно отбазарил, но домой не спешил. Попросив знакомого хуторянина приглядеть за возом, он пошел по майдану посмотреть на товары, а вместе и послушать новости. Долго толкался между людьми, но, как на грех, знакомые не попадались. Незнакомые же на разговоры были не очень охочи. Не те времена настали. За одно неосторожное слово в темнице можно оказаться. Попасть туда легко, а попробуй выбраться! За последние три года сколько людей забрали. Много ходит по базару на первый взгляд веселых, охотно болтающих людей. С виду будто бы свой брат, посполитый, в порванной свите, постолах, а то и совсем босой, выспросит всё, а потом вытащит свисток и засвистит в него. Как собаки на звук рожка, со всех сторон так и посыплются на тот свист переодетые тайные чины. Сейчас их особенно много. Будто бы на Дону казачья беднота подняла бунт против царя, атаман Пугач своих людей повсюду разослал, вот и ловят их.

Говорят, был когда-то этот Пугач на Украине, знался с запорожцами и гайдамаками. Знать, недаром святили гайдамаки ножи. Далеко увидели их отблеск, на самом Дону.

Дед уже думал возвращаться назад, как вспомнил, что забыл купить соль. Пробрался за палатку, туда, где стоял обоз астраханского купца, остановился перед возами, поглядывая, как бы обойти их. Вдруг рядом с возом послышались голоса. Дед Мусий прислушался.

— Кто ж тебя держит? На Яик-реку рукой подать.

— За это нашего брата на кобылу кладут.

— Всех русских людей да казаков донских, и запорожских, и яицких на кобылу не положишь.

Один из голосов показался деду Мусию знакомым. Он хотел нагнуться, но тут вдруг из-за полудрабка высунулось бородатое лицо и пара настороженных глаз неприветливо поглядела на него. В первую минуту деду Мусию это лицо показалось очень знакомым. Присмотрелся пристальнее — нет, этого человека в полуоблезлой, когда-то серой казацкой шапке он видит впервые.

Из-под воза выглянула и вторая голова, очевидно возницы из купеческого обоза.

— Тебе чего?

Дед не стал дожидаться, пока его угостят люшнею, и заспешил от воза, позабыв даже про соль.

«Значит, правда, что русские казаки на царицу и бояр бунт подняли. Где ж эта Яик-река? За Доном?» — думал дед Мусий, направляясь к своему возу.

— Что нового слыхал? — спросил хуторянин, капая из бутылки сквозь проколотую швайкой в затычке дыру постное масло на притрушенную солью краюху хлеба.

— Ничего. Я и не ходил никуда. Постоял, посмотрел, да и назад. Гей, серый, вставай!

Волы неторопливо шагали по дороге, мерно покачивалась под возом мазница, поскрипывало на бугорках дышло. Дед Мусий шел позади воза и в задумчивости смотрел, как двумя волнами сбегает за колесами в колее песок. Дед никогда не садился на воз; даже когда ехал порожняком, за лагункой дегтя, и то оба конца делал пешком, разве что когда очень уж уставал, брался за люшню. Но в последний год дед почувствовал, что ходить столько уже не может. Старость крепко ухватила его рукой за полы, пригнула к земле, покрыла желтизной сморщенное лицо.

Начинался сосновый бор. Воз затарахтел по корням, протянувшим свои жилистые руки через дорогу, потом снова под колесами заскрипел песок. В лицо повеяло густым запахом смолы.

«Рано я стал поддаваться, — думал дед Мусий. — И кто в этом виноват? Вечные нехватки. Весь век так: в мельницу несешь невеяное, в квашню сыплешь несеяное. А паче всего — неволя, панская работа. Дед мой в восемьдесят лет десять пудов на спину забрасывал…»

Дед Мусий поднял голову и от неожиданности вздрогнул. На обочине дороги, пропуская волов, стоял какой-то человек. Дед присмотрелся внимательнее, узнал в нём того самого незнакомого в полуоблезлой казачьей шапке, который выглядывал из-под воза.

— Подвезешь, диду?

Старику хотелось сказать: «Здоровый, и пешком дойдешь», но сдержался. «Всякие люди есть. Одному скажешь — промолчит. А иной по затылку заедет, и на старость не поглядит».

— Садись, — неохотно сказал дед. — Только не знаю, куда тебе, человече. Я в лес еду.

Человек на воз не сел, а пошел рядом.

— А зачем, диду, в лес едешь?

— Живу там.

— Выходит, тебя не потревожили за гайдаматчину?

— Что ты плетешь, какую гайдаматчину? — испуганно пробормотал дед. — Побойся бога.

— Значит, и ты, диду, не узнал меня? А сколько мы вместе с атаманом Неживым гостили у тебя. Ещё когда-то я тебе диких уток настрелял.

— Омелько? — недоверчиво посмотрел дед Мусий. — Он. Я, матери его ковинька, всю дорогу думал, где слышал этот голос?

— Омелько и есть. Вот что борода делает, жаль только — рыжая, как у поповой кобылы хвост, — усмехнулся Чуб и, помолчав, серьезно добавил: — Я тебя, диду, сразу узнал. Видно, доля тебя мне послала. Буду говорить прямо, может, я и так напрасно сюда забрел. Скажи: из наших кто-нибудь в волости есть? Я не один, с хлопцами.

— А где они?

— Да там, меня дожидаются, — уклончиво ответил Чуб. — Так как же, есть?

Услышав такой ответ, дед Мусий тоже насторожился. «Может, повыспросить у меня хочет, — размышлял он. — Бес его знает, где он ходил и кому сейчас служит».

— Не знаю, может, и есть кто. Нигде я не бываю.

Чуб остановился. Дед Мусий тпрукнул на волов и тоже остановился.

— Что ж, поезжай тогда, диду, я сам в село наведаюсь. Не рад ты, неприветливо принимаешь. И в гости даже не позвал. Скажи хоть, как живешь теперь?

— Живу… При дочке и зяте. Они тоже в лес перебрались. Заходи в гости. А кого тебе в селе надобно?

— Всех, кто есть из наших. Слышал, может, атаман Пугачев на Дону казаков поднял? Призывает всех бедных людей добывать себе вольности. Вот мы и идем туда, я и ещё десяток хлопцев. Трое вместе со мною в гайдамаках ходили. И за Дунай вместе бежали. Думал, может, ещё кто пристанет. Охотнее гуртом, и идти безопаснее.

— Вон как. — Дед помолчал. — Оно правда, в гурте и каша вкуснее. А ты за Дунай махал? Или, может, служишь на кого?

— Вон ты, диду, о чём! Разве бы мне простил кто-нибудь гайдамачество? Плохо ты обо мне думаешь. Ну, это твое дело. Бывай!

— Подожди, Омелько!

— Некогда мне ждать.

— Вот ещё мне беда. Вели медведя к меду — уши оторвали, тянули от меда — оборвали хвост. Так и у нас выходит. Не решился я поначалу: никому не верь, такие теперь времена настали. Езжай со мной.

— Зачем?

— Поехали, говорю. В лесу, неподалеку от моего двора, хлопцы прячутся. Я сведу тебя с ними.

— Это другой разговор.

Всю дорогу они рассказывали друг другу о своей жизни. По приезде домой дед подозвал зятя и послал его куда-то в лес, а сам пошел задавать корм на ночь скотине. Чуб остался во дворе. Он видел, как из кустов вышли семеро людей. От деда Мусия он уже знал, кто скрывался в лесу.

Увидев давнишних товарищей, Омелько не выдержал, бегом кинулся навстречу. Крепко-крепко, как с родными братьями, обнялся с Миколой, Хреном и остальными гайдамаками. Потом все уселись на колоде под хатой, и поплыла длинная беседа.

Когда дед управился со скотом, он тоже подсел к ним. Гайдамаки закуривали уже по второй трубке. Не перебивая речи Чуба, Микола нагнулся к деду Мусию:

— Слышали, диду, Омелько рассказывает, будто Максим на Дону.

— Максим? Откуда бы ему там взяться?

— Как откуда? Думаешь, как заковали его паны, так и всё? Нет таких кандалов, которых бы не разбил Максим. Верю: он там. Люди напрасно говорить не станут.