Гайдамаки

— Стойте, куда вы, человека придавило! — закричал Микола, сразу забыв и страх и обожженную руку.

Один гайдамак продолжал бежать, другой повернулся, едва не поскользнувшись на склоне, и бросился назад. Микола приподнял топором колоду, гайдамака вытащил придавленного. Тот тихо застонал и махнул рукой:

— Бегите, хлопцы, побыстрей. Не стойте на месте.

Этот голос показался Миколе знакомым. Он наклонился, взглянул в потное, вымазанное сажей лицо гайдамака.

— Жила!

Как ребенка, схватил он его на руки и бросился по склону. Бежал с такой быстротой, что если бы поскользнулся, то, наверное, свернул бы шею и себе и Жиле. Уже и гора осталась позади, а он никак не мог замедлить бег. В груди захватывало дух — казалось, будто легкие до краев наполнились воздухом и не могут его выжать. Стрельба продолжала звучать с прежней силой. Она, очевидно, и не стихала, а он только некоторое время не слыхал её. Мелькнула радостная мысль: «Жив, теперь не попадут, уже не достанут».

Микола остановился. Тут было безопасно. Вокруг ходили гайдамаки, хмуро поглядывая на вал. Оттуда, как и после первых неудачных атак, долетало улюлюканье, свист. Микола положил Жилу на землю и присел возле него.

— Что у тебя болит, ноги как?

Жиля пошевелил ногами.

— Помяло немного колодой. Ничего, пройдет.

Он перевел взгляд на вал, где хохотала шляхта, вытер запекшиеся губы и погрозил кулаком в сторону крепости:

— Смейтесь, чертовы ляхи, ещё поплачете!

Из-за леса выплыл месяц. Он на мгновение спрятался за небольшим продолговатым облачком, вынырнул снова и снова исчез. Казалось, что он купается в пенистых волнах разбушевавшегося моря, а они пытаются захлестнуть его, спрятать в прозрачных глубинах. Но вот он в последний раз качнулся на месте, расплескал сизые тучки и залил, осветил всё неживым светом: и сонный лес, и шумливый гайдамацкий лагерь на опушке, и старенькую хату лесника на берегу сонной реки. Река засветлела, заиграла бледной радугой, а возле островка за покосившейся мельницей, где старые вербы низко склонились над водой, спустив в неё свои длинные косы, заблестела таинственно, как бы угрожая скрытой под зеркальной поверхностью глубиной. Ближе, на самый берег, надвинулись кусты, словно пытались добросить до воды и свои тени. Лес стоял молчаливый. Но вдруг ударил, рассыпался по лесу громкий звук — защелкал соловей. Даже тени, казалось, встрепенулись от этого внезапного пения. Соловей встряхнул тишину, разбудил её громким эхом, и, отбившись от березняка, эхо пошло гулять по чаще. Соловей пел у самой хаты. Даже свет, падавший из окна на куст, не пугал его.

В хате за столом сидело четверо: Зализняк, Гонта, Жила и Василь Веснёвский. Ужинали. На стол подавала согнутая, высушенная недугом жена лесника. Жила порезал большим ножом хлеб, положил перед каждым по нескольку ломтей.

— Атаману самый большой кусок, милость его надеюсь к себе привлечь, — промолвил запорожец, хитро подмигивая Василю.

— Не мешай, дай послушать, — недовольно кинул Зализняк.

— Нашел кого слушать! У нас на Сечи их столько было!.. Около одного нашего куреня не меньше сотни в пении упражнялись. Спать не давали. Побегал я с палкой по кустам.

Взглянул на Зализняка Жила и замолк. Ближе подвинулся к окну, опустил голову. Глаза его чуть сузились, по худощавому лицу блуждала веселая усмешка. Всем своим видом запорожец будто говорил: «Ишь, заливается. Знает, что это я так, в шутку на него наговаривал. Люблю разбойника».

Вдруг соловьиная песня оборвалась. Во дворе послышался лошадиный топот.

— Василь, поди погляди, кто там, — сказал Зализняк и взялся за ложку.

Василь вскоре вернулся с высоким, одетым в красные казацкие шаровары и белую, подпоясанную широким чересом свиту гайдамаком. Гайдамак в дверях снял шапку, перекрестился на образа, прошел к столу.

— Ты атаман? — сразу узнал Зализняка, хотя, наверное, видел его впервые. — От Неживого я.

— От Неживого? Это хорошо, — обрадовался Максим. — А я жду не дождусь от него вестей. Садись к столу, рассказывай, как там.

Гайдамак посмотрел на стол, где вкусно дымился борщ, но почему-то покачал головой и сел в сторонке на скамью.

— У нас всё будто бы хорошо. Ходили мы, как ты указал, по Чигиринщине и Черкассщине. До Крылова дошли, там дальше русское войско стоит. Атаман попробовал переговорить с начальником, да не вышло. Не то начальник не захотел, не то не допустили до него, этого я не знаю. Ещё говорил атаман, ездили наши в Переяслав. Там тоже будто бы ничего не получилось. Игумен письмо прислал, вот оно у меня в шапке. Дайте нож подкладку распороть, — взял у Гонты нож, склонился над шапкой. — А так всё хорошо. Шляхтой и униатами и не пахнет. Войска у нас теперь на два куреня. И каждый день приходят новые. Атаман спрашивает, как быть дальше?

Максим взял письмо, передал Гонте. Подвинул ближе светильник. Гонта негромко прочитал Мелхиседеково послание гайдамакам.

Максим слушал не перебивая.

— Вот как, пан игумен, — словно про себя сказал он, когда Гонта закончил чтение. — Уже испугался. Панов стало жалко… Хотел и веру сберечь и панов не затронуть. А мы не хотим их. Сами веру защищать будем, а панов и всякую иную шляхту вконец порубим. До копыта! Бог видел наши кривды, видит и нашу правду. Не во гневе он: за святое, правое дело кровь льем.

Зализняк замолк. Молчали и остальные. Посланец мял в руках шапку, внимательно разглядывая её, словно искал на ней какое-то не примеченное раньше место, он только изредка бросал короткие взгляды на Максима и снова прятал глаза.

— Ты, наверное, не ужинал, — отозвался Максим. — Бери ложку. Чарку выпей. Не гляди, что в кварте на донышке осталось. Ещё есть. У нас этого дива сколько хочешь… Что еще передавал Неживой? В Медведовке как?

— В местечко шляхта было ворвалась. Крепость Кончакскую взяли. Крепость кто-то из наших взорвал вместе со шляхтой. — Гайдамак перевел дыхание и совсем тихо закончил: — Оксану Черемшину замучила шляхта.

Тихо стало в хате. Никто не проронил ни слова. Тяжело молчал Максим. Мелко дрожала в его руке и стучала о стол ложка. Глаза его сделались большими, будто он смотрел на что-то и не мог охватить своим взором. Наконец он прижал ложку к столу, положил её.

— Больше ничего не говорил Неживой?

— Ничего, атаман.

— Идти Неживому к нам пока что нечего. Я так думаю. — Зализняк посмотрел на Гонту и Жилу. — Мы об этом договаривались, когда расходились на три шляха. Нужно иметь за спиной надежный тыл. Да и не оставим же мы земли, откуда шляхту повыгоняли. Вот ещё Умань возьмем. А там, даст бог, Белую Церковь.

— Остается Радомысл… — промолвил Гонта,

— Под Радомыслом Бондаренко с войском. Пошлем помощь. И тогда всё Киевское воеводство будет в наших руках.

— Сначала надо взять эти города…

— Возьмем! — стукнул изо всех сил кулаком по столу Зализняк, даже миски и чарки подскочили. — Ты не спеши уезжать, — обратился он к посланцу. — Устрой его, Василь, на ночь. Вы почему не едите?

— Я уже один полмиски выел, невмоготу больше, — промолвил Жила и отодвинул от себя ложку.

— Какой там полмиски! Ешь! И вы тоже. А я в лагерь наведаюсь. Голова что-то болит, верно накурился лишку.

Максим вышел из хаты, прошел к конюшне. Оседлал Орлика, вывел за ворота, сел в седло и пустил коня по лесной дороге. Не помнил, долго ли ехал так. Низко согнувшись в седле, Зализняк не почувствовал, как Орлик сошел на самый край дороги, как стегают по лицу ветки. В голове сновали обрывки воспоминаний, не задерживаясь долго, исчезали, расплывались, как марево; на их месте появлялись другие, иногда совсем посторонние и причудливые. Даже лица Оксаны, такого родного и близкого, он не мог ясно представить. Видел её глаза в час прощания, полные слез, полные любви и тоски.

Погруженный в свои думы, Максим даже не заметил, как кончился, отступил назад лес, и перед ним, залитое лунным светом, раскинулось поле. Тишина стояла в поле, торжественная, загадочная. Глухо стучали по дороге копыта. Крикнул дважды перепел и смолк. У самого уха прожужжал жук и упал коню на шею. Орлик недовольно фыркнул, завертел головой. И снова мерный стук копыт, нависшее над землей звездное небо. Орлик остановился на перекрестке. Максим легонько толкнул его каблуком. Конь пошел прямо, по нескошенному лугу. Через некоторое время остановился. Максим долго сидел неподвижно. Потом медленно слез на землю. И вдруг содрогнулся, словно от холода, упал в густую траву и, закрыв лицо руками, глухо зарыдал. Орлик немного постоял над ним, потом легонько коснулся губами Максимовой шеи, но тот не ответил. Орлик встряхнул головой и отошел прочь, пощипывая траву.