Гайдамаки

— Вот так молодец, — Роман похлопал Олю по холодным от мороза щечкам. — Вырастешь — за полковника замуж отдам.

Оля скривила губки.

— Не хочу за полковника. Я за Петрика пойду.

— Какого Петрика?

— Поводыря кобзаревого. Он уже два раза к нам заходил. Ещё в прошлом году. Я Петрику и колечко подарила, он обещал зимой снова прийти.

— За поводыря так за поводыря. Ладно, пошел я, надо ещё домой забежать.

Когда Роман вернулся в панский двор, доезжачие уже вторично протрубили в рога.

— Где тебя черти носят? — накинулся на него сотник. — Чтобы больше без разрешения за ворота не смел ступить.

Роман вывел коня. Крикливо суетились стремянные, щелкали бичами псари, пытаясь успокоить собак. Те рвались на длинных поводах, лаяли все разом.

Заправляя на ходу под соболью шапку чуб, с крыльца сбежал пан; он помахал всем перчаткой, подошел к коню.

«Красивый пан, — подумал Роман, — только синяки под глазами — пьет много и ложится спать поздно».

Отстранив рукой стремянного, Калиновский вскочил в седло. Ещё раз приветственно махнул рукой дворовым казакам, подозвал начальника стражи и оглянулся назад. Вдруг его взгляд упал на белоснежный круп коня, и пан поморщился. На крестце справа чернело чуть заметное пятнышко. Калиновский, не говоря ни слова, пожал плечами.

— Влетит теперь конюхам, — прошептал рядом с Романом какой-то казак.

— Неужели будет бить?

— Пан, конечно, не станет, а гайдуки всыплют.

— Он же ничего не говорит.

— Можно и не сказать. Вон сотник уже косит глазом.

Теперь лицо пана не казалось Роману таким приятным. Однако разбираться в своих мыслях было некогда: снова затрубили рога, передние тронулись со двора — нужно было строго держаться своего ряда.

Казалось, будто это выезжают не на охоту, а войско отправляется в бой. Гарцевали, форся друг перед другом, на резвых конях шляхтичи, размеренно покачивались в седлах казаки. Хватаясь за передние луки, низко наклонялись доезжачие, сдерживая собак. Гремели рожки и валторны. За казаками ехали повара, визжали полозьями сани, нагруженные питьем и едой. А позади, набирая на огромные колеса комья липкого снега, катились две арбы с певчими и музыкантами.

Охота началась сразу же по приезде на место. Однако сотню, в которой был Роман, вместо того чтобы сопровождать господ, как утром говорил сотник, поставили в заслон. Некоторое время поле было пустынно. Где-то далеко в лесу стучали в деревянные колотушки крестьяне-загонщики, медленно приближаясь к опушке. Но вот из березняка выскочил заяц. Прижал ушки и что есть мочи помчался через поле. За ним никто не гнался, и, пробежав немного, заяц присел на снегу. Потом выскочило ещё несколько. Роману было плохо видно, и он, опершись о заднюю луку, поднялся в стременах. В этот миг из лесу выбежали два волка. Роман видел, что они выбежали совсем не оттуда, где их ждали охотники. Пытаясь не допустить волков до лесистого оврага, наперерез им кинулись крестьяне, постукивая на бегу в деревянные колотушки. Слева тоже послышался крик. Это из-за молодого сосняка показались паны и доезжачие с собаками. Лошади стлались в быстром беге. Впереди других, размахивая арапником, скакал Калиновский.

— Смотри, — крикнул Роман своему соседу, — пан наш первым доскачет!

Все напряжённо следили за скачкой. Но через несколько минут гончие, а за ними и охотники, скрылись за холмом, и до казаков долетал лишь собачий лай, а несколько позже приглушенные выстрелы.

Хотя до дома было не больше восьми верст, обед собирали в лесу. Так велел пан ещё с вечера — обед под открытым небом. Гремела музыка, лакеи расставляли под соснами столы, разводили костер. Казаки и дворня нарубили для себя сосновых веток, понабросав их на снег, постлали на них киреи. Повара разливали в деревянные миски горячий кулеш. Роман разостлал свою кирею для двоих — для себя и для деда Студораки. В одном кругу с ними сидели ещё два доезжачих — один из них был известный на всю волость охотник — и трое казаков.

— Собаки сегодня словно побесились, — пристроив посредине большую миску, сказал Студораки, — одна повод перервала. Или она его раньше перегрызла…

Старик прервал речь. Просекой прямо к ним шел пан. Все повскакивали, но Калиновский махнул рукой, чтобы продолжали обед. Откинув полу шубы, он присел между Романом и дедом Студораки.

— Налей всем по чарке, кулешу мне дай, — подозвал он одного из поваров. — Я пришел пообедать с настоящими охотниками. — Пан повернул голову к доезжачим. — Отец мой был заядлым охотником, и мне его страсть передалась. В нашем охотничьем деле не только умение надобно, но и чутье особенное. Вот такое, к примеру, как у тебя, — кивнул он головой на Студораки и, приняв из кухаревых рук рог с горилкой, поднял его. — Выпьем за удачу.

Все выпили, закусили квашеной капустой.

«Вот это так, выпил и не поморщился, — отметил Роман. — Как казак добрый».

— Я с самого начала видел — будет удача. — Калиновский поставил на колени небольшую мисочку с кулешом. — Как только первого волка затравили. Подъехал, взглянул — лежит он на боку и язык прикусил.

— Прикушенный язык — верная примета удачи на охоте, — подтвердил один из доезжачих.

Дальше разговор перешел на сегодняшнюю охоту, вспоминали, какая гончая взяла первого волка, как упал с коня один из панов.

Калиновский кончил есть. Вытер платочком закрученные вверх усы, стряхнул с куртки крошки.

— Хороший кулеш. Кто это такой вкусный приготовил?

— Секлетея, кухарка для застольни, — ответил один из казаков.

— Позовите её.

Казаки подвели пожилую женщину. Вытирая о фартук руки, она низко поклонилась пану.

— Ты прямо княжью еду приготовила. — Калиновский сунул руку в карман. — Ты всегда такую варишь?

— А как же, паночку, всегда такую подаем.

— На вот тебе рубль. И впредь такую вари.

Роман сидел как зачарованный.

«Правду говорили, пан очень добрый», — думал он. И утренний случай с конем совсем изгладился из памяти.

Вечером в имении снова был банкет. В большой освещенной зале вдоль стен стояли накрытые столы, посреди залы кружились пары. Калиновский любил наблюдать за танцующими, сидя с бокалом вина в руке. По стенам, немного выше канделябров, висели картины в дорогих золоченых рамах: стройные шаловливые нимфы, рядом с ними суровые католические святые, смотревшие на полураздетую Венеру.

Калиновский сидел в дальнем углу залы, заложив ногу на ногу. На левом плече у него покоилась голова жены в белой шляпке. Пани Калиновская на все балы и банкеты одевалась только по-польски.

— Не любит моя жена всякие роброны и помпадуры, — говорил Калиновский своим знакомым. — Уродзона шляхтянка.

Сегодня пани тоже была одета в бархатный кунтуш со шнуровкой из золотой парчи, в белую шляпку с черным пером, на ногах — красные с золотыми подковками сафьяновые сапожки.

Круглые часы с маятником в виде меча показывали двенадцать. В зале затихли звуки менуэта, пары готовились к мазурке. Калиновский поглядел на дверь, откуда на мгновение выглянула какая-то уродливая голова, и взял жену под локоть:

— Тебе пора спать.

— Я не хочу.

— Ты пойдешь спать.

— Всегда так… — но больше она не осмелилась перечить, а поднялась и пошла из залы.

Калиновский дал знак рукой на хоры, и, как только под потолок взлетели бодрые звуки мазурки, широко раскрылись двери, и в залу повалили наряженные в звериные шкуры шляхтичи. Это была преимущественно та мелкопоместная шляхта, которая охотно ездила попить и погулять к щедрым магнатам, а когда нужно, то и повеселить их. Особенный смех вызвал «цыган», который водил старого, облезлого «медведя». Не смеялся только Калиновский. Он ждал чего-то нового — однообразные шутки шляхтичей уже стали надоедать ему. К тому же вдруг разболелась голова.

К Калиновскому подошел Лымаренко.

— Позвольте, ваша мосць, сесть рядом.

Калиновский молча кивнул головой.

— Почему, ваша мосць, скучаете, разве не весело?