Гайдамаки

Много лет пылал по правобережью огонь гайдамацких восстаний. Он то разгорался в большое пламя, вздымаясь так высоко, что его видно было из Варшавы, и тогда оттуда посылали большие карательные отряды войска, чтобы погасить его, то трепетал неверными вспышками, то замирал совсем, раскатывался тлеющими угольками по лесам и буеракам. И всё же угольки те не угасали. Они покрывались седым пеплом, бледнели и тлели, тлели. Со временем поднимался свежий ветер, сдувал пепел, и снова вспыхивало пламя ярко и сильно. Карательному отряду удавалось развеять гайдамацкую ватагу на Тикиче, но через несколько месяцев появлялись другие — над Росью или в Черном лесу на Ингуле. Ловили одного атамана, через полгода ехали ловить другого. А то их появлялось сразу несколько: Верлан, Грива, Гаркуша, Голый, Бородавка и десятки других атаманов прошли со своими ватагами за последние пятьдесят лет все правобережье. Гайдамацкие ватаги никогда не обходили Мотроновский монастырь, и именно поэтому в монастырь редко наведывались польские военные отряды и конфедератские гарнизоны…

— Это я знаю. Однако… — Гервасий наморщил лоб. — Это же грабители, они разбоем занимаются.

— Это не страшно. Нас они не трогают. Я их вскоре совсем к рукам приберу. Собрать бы несколько вооруженных дружин, поставить на содержание монастырской казны, чтобы были у нас под, рукой. Тогда бы не было нужды прятать по оврагам имущество монастырское и самим за жизнь дрожать. — Мелхиседек умолк, ждал, что скажет епископ, но тот молчал.

— Выпьешь чаю? — наконец спросил он.

— Нет, я пойду, — Мелхиседек взял с подоконника лосевые перчатки. — Нужно кое-что в дорогу подготовить.

Епископ не стал задерживать и протянул Мелхиседеку пухлую, изнеженную руку.

Кучер Яков знал — игумен любит быструю езду. Пара вороных, выгибая крутые шеи, легко мчала громоздкую карету по ухабистой дороге, так что повар Иван, который сидел спиной к лошадям, чтобы не упасть, всякий раз хватался за руку послушника Романа Крумченка. Перед каждым крутым склоном Иван боязливо жался к нему, вполголоса, чтобы не услышал игумен, просил кучера:

— Потише, видишь, как я сижу.

На крутом повороте он едва не выпал на дорогу, хорошо, что успел схватиться за дверцу кареты.

— Сядь вниз, на сундучок, — поправляя под боком подушку, бросил в окошко Мелхиседек, — а то ещё потеряешься, — и рассмеялся раскатисто, широко.

Больше игумен не отозвался за всю дорогу. Сидел молча и либо дремал, либо смотрел на печальные, напоенные дождями поля. В голове Мелхиседека роились мысли, черные, неспокойные, как вспугнутые грачи над осенними осокорями.

К Днепру, как на то и рассчитывал Мелхиседек, подъехали вечером. Подождав, пока совсем стемнеет, остановились в крайнем дворе села Сокирино. Мелхиседек не захотел вылезать из кареты, кухарь поставил перед ним маленький складной столик и, порезав, разложил на салфетке мясо и колбасу. Игумен сам достал шкатулку из козлиной кожи, вынул из неё рюмку, нож и вилку. Однако поесть не пришлось. Не успел он приняться за первый кусок телятины, как в дверцу, не спрашивая разрешения, просунулась голова послушника:

— Ваше преподобие, бежим отсюда, дядько из соседнего двора говорит, что час тому назад тут какие-то всадники вертелись, расспрашивали людей, не видели ли кареты. Может, это о нас спрашивали?

Мелхиседек кинул вилку и вытер салфеткой руки.

— Запрягайте и быстрее на переправу, не теряйте времени.

Кони бешено мчались полем, разрывая грудью густую вечернюю темень. Через четверть часа вынеслись на отлогий днепровский берег. Парома не было. На той стороне, над самой водой, горел костер, около него сидели люди, похожие отсюда на сусликов, которые поднимались на задние лапки. Над Днепром всходил молодой месяц.

— Эге-ге-ей, паро-о-ом! — приложил руку ко рту кучер.

«О-ом», — откликнулось где-то эхо.

Кучер подождал минутку и закричал снова.

— Чего орешь, будто режут тебя, — откликнулся кто-то с речки, — плыву же вот.

Стукнувшись о помятые, словно изорванные зубами, доски помоста, паром остановился, слегка закачался на небольших волнах. Кучер взял коней за уздечки, свел их на дощатый настил парома.

— Поплюйте же, хлопцы, на ладони да берите крюки в руки, — сказал один из паромщиков. — Мы вдвоем уже не дотянем.

— Что это за люди возле костра сидят? — спросил из кареты Мелхиседек.

— Люди, и всё тут! Мало ли их каждый вечер на берегу ночует. Казаки надворные.

Сонно плескалась под паромом река. Он плыл немного наискось, перерезая надщербленную волнами лунную дорожку. Мелхиседек вылез из кареты и стал возле перил. Ухая каждый раз, дружно дёргали за веревку огромными дубовыми крюками паромщики и кухарь с послушником.

Игумен прошел вперед, где кучер держал под уздцы неспокойных лошадей, и тихо сказал:

— Яков, поедем не дорогой. Сразу же, как съедем с парома, поворачивай влево вдоль Днепра.

Яков кивнул головой. Паромщики уже бросили крюки, и разогнанный паром сам доплыл до мостков. Яков свел лошадей с парома, немного провел их под гору на поводах и только хотел взять в руки вожжи, как откуда-то, словно из-под земли, появилось несколько темных фигур. Мелхиседек, шедший позади кареты, видел, как, вырвав вожжи, двое нападающих схватили под руки кучера, а ещё несколько человек бросились к дверце кареты.

«Засада, — молнией промелькнуло в голове игумена. — Бежать!»

Он отступил несколько шагов назад и хотел присесть, чтобы незамеченным броситься в темноту, но рядом прозвучал насмешливый голос:

— Куда же вы в ночь, еще заблудитесь!

Мелхиседек попытался засунуть руку под шубу, но услышал тот же спокойный голос:

— Не успеете, у меня ближе. Пойдемте в дом.

— По какому праву задерживаете? Знаете, кто я? — воскликнул игумен.

— Если бы не знали, не задерживали. А право? Без него обойдемся.

Спорить было бессмысленно. Мелхиседек направился к хате. Она стояла на пригорке около переправы. В хате было грязно, всюду валялась солома, на которой, очевидно, спали днем. В печи горел огонь, два человека в одежде надворных казаков возились около неё. За столом, откинувшись к стене, небольшой человек покручивал пальцами оттопыренные усы. Увидев Мелхиседека, он отдернул руку, зачем-то полез в карман, потом снова принялся закручивать ус. Очевидно, он не знал, как держать себя, и умышленно напустил важность и суровость на своё лицо.

— Как ехалось? — прищурил он левый глаз.

— Почему и кто задержал меня? — не отвечая на вопрос, в свою очередь, спросил Мелхиседек, уже давно догадавшись, с кем имеет дело. — Кто вы?

— Кто мы? Я — инсигатор[32] Иоахим Левицкий. Почему не пустили ехать дальше — сам увидишь. Гм. Значит, садись, говорить будем.

Мелхиседек сел напротив Левицкого. Но разговора не получалось. Инсигатор, как понял Мелхиседек, сам не знал, о чём говорить с игуменом и для чего было приказано задержать его. Задав несколько ничего не значащих вопросов, почванившись немного, Левицкий поднялся.

— Отсиживаться будем на том свете, поехали.

— Куда? — спросил встревоженный Мелхиседек.

— Там узнаешь.

Мелхиседек тоже встал.

— Может, мне всё же скажут, по чьему приказу творится это бесчинство? Кто посмел незаконно задержать слугу христианской церкви, который едет в свою обитель?

— Посмел официал[33] Мокрицкий, он с тобой… — осекся инсигатор, испугавшись, не сказал ли он чего лишнего, ведь ему было велено ничего не говорить игумену.

В сенях Мелхиседек зацепился рукавом за щеколду, отцепляя, немного задержался, и в тот же миг кто-то больно толкнул его в спину. Мелхиседек прикусил от обиды и боли губу, но, ничего не сказав, поспешил выйти из темных сеней на крыльцо, возле которого стояла карета. Когда закрылась дверца кареты, игумен стал обдумывать своё положение. Сопоставляя всё, тревожился всё больше и больше. Беспокоило то, что очень уж многочисленная стража охраняла его — человек двадцать (через час после отъезда к ним присоединился ещё один отряд), — и то, что обращались с ним очень бесцеремонно, а больше всего то, что везли к Мокрицкому. Игумен долго размышлял, как ему держать себя, что говорить Мокрицкому. Думал и не мог найти способ, как бы дать Гервасию весть о себе.

32

Инсигатор — церковный титул в католической церкви.

33

Официал — служащий.