СобакаРу

Что я ненавижу

Записки на листочках

Присутствие духа

Как я развалила Советский Союз

…А черта не дразни

Ты один

Красота не спасет мир

В 2006 году я поняла, что…

Сыграть в ящик

Самый крутой

Гербарий для девочек

Это такая птица

Да, завидую!

"S" как доллар

Маленькие хитрости большой толпы

Особенности русского ума

Что празднуем?

Срочно требуется королева Виктория

Ах, что подумают!

Да, странное животное

Свинство по-французски

Грудь или бутылочка?

Девочки, срочно учим китайский

Светлая Русь с зелеными волосами

Русский стол в опасности

Планета вздора

И куда жить?

Мусик и котулечка

Фрейндлих-эффект

Главное – здоровье

Особенности национального переживания жизни

300 лет одиночества

В погожий апрельский день я возвращалась домой, а домик мой расположен в одном из поэтических уголков Петроградской стороны – там, где река Карповка остается без каменных набережных и, простоволосая, пустырями огородами, как гулящая деваха, убегает в Неву; там, где высится монастырь Иоанна Кронштадтского (но зачем эти черные купола, как они всегда смущают душу, никогда не смирюсь – купола должны быть золотые!), а на территории монастыря до сих пор, с советских времен, находится распределительный по электричеству щит – так что если работников РТР-Петербург (через дорогу, бывшая школа) творческой ночью настигает короткое замыкание, приходится будить монахинь; там, на улице, изгибающейся под прямым углом и когда-то носившей имя улицы Милосердия, а теперь называющейся «улицей Всеволода Вишневского» (автор пьесы «Оптимистическая трагедия»), расположен мой грязненький домик невыразимого цвета, который я делю примерно с тремя сотнями жильцов. Жилец! Как много в этом слове: словечко из Гоголя, из Достоевского. В романе «Бедные люди» описана ведь коммунальная квартира, и Макар Девушкин ютится в клетушке, выгороженной из кухни, и чад к нему идет, и мокрым бельем пахнет, и «чижики у нас мрут – мичман уже четвертого покупает». А живут не бомжи, не люмпены – служивый народ, чиновники, мелкие литераторы, мичман вот живет. Сколько этих съемных комнатушек будет описано у Достоевского. И нигде – ни уюта, ни достатка, ни элементарной чистоты. Хотя у каждой квартиры есть Хозяйка или Хозяин. Но жильцы все равно живут, как положено петербургским жильцам – в нищете, грязи и мечтах. Окнами в наш двор выходит дом, о котором рассказывает мемориальная доска – в этом доме было принято «историческое решение о вооруженном восстании в октябре 1917 года». Злокачественный оказался домик: здесь раньше была фабричная окраина, селились пролетарии, иные совсем не бедные – ну а потомки их в третьем-четвертом поколении опустились вчистую.

Итак, я возвращалась домой, с покупочками, с разными идеями насчет ужина (я-то, счастливица, в своей квартире живу), и обнаружила на лестничной клетке нескольких приятных молодых людей. «Откройте, милиция!» – весело говорили они. Двери приоткрывались – с видом на коммунальные недра. Выглядывали некие лица, но все с порога отвергали предложение быть понятыми на обыске. Менты мне понравились – они были точь-в-точь из сериала «Улицы разбитых фонарей». То ли авторы сериала большие знатоки жизни, то ли сами менты мимикрировали под артистов, но зазора между эстетикой фильма и правдой жизни не было.

Я согласилась быть понятой на обыске. Дело оказалось вот какое. Гражданин одной южной республики, проживающий без регистрации с женой и двумя взрослыми сыновьями в съемной комнате (примерно метров двенадцать), был задержан где-то в северных районах при попытке ограбления квартиры. Гражданин уже сидел в КПЗ, а правоохранительные органы пришли по месту его жительства с целью изъятия воровского инструмента и ценностей. В бедной, да что там, нищей комнате, которую наши герои снимали у местного весельчака, уже имеющего в тридцать лет две «ходки», где яркими блескучими пятнами сияли разве что телевизор и магнитола, милиционеры перетряхивали унылый скарб. Жена гражданина стояла с видом гордым и уязвленным, один сын все сидел на футбольном мяче и мял длинные, как у музыканта, пальцы, соседи маячили в коридоре с видом зрителей, которых почему-то не пускают в театр, целую сумку

с воровскими заточками-отмычками прилежно описывал любезный молодой опер: от вида чужой нечистой жизни было мутно и стыдно. И тут среди вещей милиционеры отыскали норковый полушубок и решили его описать.

Сколько стоит? «Семьсот долларов», – сказала хозяйка не без гордости. «Странно, – заметила я машинально. – Иметь шубу за семьсот долларов и так жить». И тут с женой что-то произошло. «Я! Да разве я так жила! У меня дом в (название бывшей нашей республики опущу)! Двухэтажный! У меня машина, я вам сейчас покажу…». И женщина бросилась искать кассету с записью какого-то домашнего праздника в ее родном доме, где родственники вместе с ней за чистым, красивым столом пели песни, а наша хозяйка и пела гортанным голосом что-то душевное, и на пианино играла; и эта кассета крутилась все время на фоне обыска, и от этого у меня голова поплыла окончательно.

Не испытывала я ни осуждения, ни даже неприязни к воровской семейке. Только ощущение несчастья не проходило. Все неправильно, не так. Зачем эти люди гадким способом копят себе на жизнь и существуют так грязно, так убого? Зачем их сыновья так скверно проводят свои лучшие годы? Зачем хозяин комнаты Мишка уже десять лет отдал зоне и не нажил ничего, даже коврика, даже хороших стульев? И сколько же этого всего рассеяно по славному городу Петербургу. И сколько же этого было и будет.