Рэмбо 2

Свое мужество Рэмбо черпал в этом глубинном озарении, в понимании преходящей ценности жизни и ее соблазнов. Он-то знал, что победе Вьетконга способствовало не колебание американского правительства, а дзэнов-ское отношение к жизни и смерти. Стойкость вьетнамцев объяснялась тем, что они прекрасно понимали: годы, столетия не значат ровным счетом ничего. Джунгли, бурные горные реки, пули, косившие их солдат, тоже ничего не значат. Но в этой своей, земной, дарованной Творцом жизни они должны соблюдать правила игры: делать вид, что считают ее реальной. Ибо такова воля Творца.

Для обычных американцев, тех, кто считал Диснейлэнд и кока-колу символами своей реальности, — для них пули, свистящие в джунглях, оранжевый газ и стоны умирающих оказались выше человеческих сил. «Не могу больше!

Я хочу домой!» Он наслушался этих воплей во Вьетнаме. С этими воплями американцы ушли отсюда и проиграли. Но только не Рэмбо.

Он вглядывался в развалины. Буддийская святыня влекла его.

Почему он безоговорочно принял дзэн?

Лишь эта религия затрагивала самые тонкие струны в его душе.

Лишь она полностью отвечала его натуре.

Она помогала ему в том, что он делал.

Когда война становится твоей жизнью, когда ты каждую минуту ждешь пули, всякий может сломаться. Католик, например. Даже индеец навахо. Но не человек, исповедующий дзэн.

До него донесся шум.

Он отступил в тень стены и застыл на месте. В следующее мгновение выхватил пистолет и направил его туда, откуда послышался шум.

Слева от него, почти не задевая ветви деревьев, проскользнула невысокая фигура. Он выставил руку вперед, прицелился.

Черная куртка, штаны. Форма Вьетконга. Палец напрягся на спусковом крючке.

А что, если он не один? Выстрел привлечет внимание остальных.

Нет, он сделает по-другому.

Он нырнул в заросли кустарника и пригнулся.

Вьетнамец сделал то же самое.

На плече у него Рэмбо заметил автомат Калашникова.

Бесшумно, с кошачьей ловкостью подобравшись поближе, он метнулся на врага, обхватил его сзади и пристави, нож к горлу. Широкополая соломенная шляпа слетела головы солдата, и волна густых, отливающих иссиня-черным блеском волос, рассыпалась по плечам.

Лезвие ножа застыло в доле дюйма от нежной шеи.

— Отпустите, — раздалось по-вьетнамски.

Голос был женский.

Ей было лет двадцать, может, чуть больше. Миниатюрная, обманчиво хрупкая. Восхитительная, как все вьетнамские девушки. Точеная фигурка соперничала изяществом с восточной вазой. В широко распахнутых глазах он прочел испуг. Крупный, чувственный рот приоткрыт от неожиданности.

Она повторила на своем языке: Отпустите меня.

Длинные ресницы опустились, голос упал до шепота.

— Пожалуйста!

И она снова подняла на него глаза.

Несмотря на густой слой маскировочного грима, она безошибочно определила в нем американца, и, к его немалому удивлению, перешла на английский.

— Простите, я не хотела. Вы первый турист в этих краях за последние годы. Простите, если помешала вам.

Рэмбо во все глаза смотрел на нее, все еще не отводя нож.

Вы пришли сюда говорить с Буддой? Просить его о милости?

Он не отвечал.

Или вы просто сбились с пути? Если хотите, я покажу вам дорогу.

Он ответил ей на вьетнамском языке:

— Я не сбился с пути. Я тут жду одного человека. Она улыбнулась ему и сказала на своем родном языке:

— Может быть, этого человека зовут «Ночная орхидея»?

— Это одно из, имен, которые мне назвали.

— Значит, второе Коу Фуонг Бао?

Он чувствовал себя круглым идиотом. И не потому, что едва не убил ее — то была все-таки вынужденная предосторожность, — а потому, что, когда ему впервые назвали ее имя, он ведь перевел его на английский. По-вьетнамски «Коу» означает «девственница».

— Вы понимаете, что значит мое имя? — спросила она. Он кивнул.

— Моя мать была актриса, — попыталась объяснить она и замолчала. — А вы и есть тот самый Рэмбо?

Он снова кивнул.

— Еще секунда, — и я мог бы убить вас.

— Я была тут в засаде. Вы появились не в условленное время, и я приняла вас за бандита. Почему вы опоздали?

— Да так, были кое-какие сложности. Парашют не раскрылся.

Они смущенно смотрели друг на друга.

Вижу по глазам, — засмеялась она, — что вы не ожидали увидеть женщину. Он пожал плечами.

— Это что-нибудь меняет для вас? Он отрицательно покачал головой.

В Америке есть такая штука, называется «Движение за освобождение женщин».

— Звучит на коммунистический манер. Теперь засмеялся он.

Объяснить сложно, но в общем, смысл такой: не важен пол человека, а важно, как он делает свое дело.

Ну, тогда вам не о чем беспокоиться. — И она снова заговорила по-английски. — Давайте перейдем на английский, мне бы хотелось попрактиковаться.

— Вы здорово говорите, — признал он. — Где вы учились?

— В Сайгонском университете. В мирное время. Значит, ей не двадцать пять, а тридцать с небольшим.

Она вздернула круглый подбородок.

— Между прочим, имею степень магистра. По экономике. — Она погрустнела. — Но это теперь ни к чему — всем заправляют коммунисты. Послушайте, а вы не торопитесь? Хотите поесть?

Он хмыкнул.

— Еще бы. Что у вас с собой?

Коу сняла со спины полотняную котомку с едой, развернула ее. Он видел такие раньше. У мертвых вьетконговцев.

— Знаете, что у меня тут? Нвак нам. У него потекли слюнки.

Она разложила на пальмовых листьях рис, пропитанный соусом, запах которого дразнил его.

Рэмбо подвинул к себе один лист, взял предложенные ему палочки. Сколько времени прошло с тех пор, как он пользовался ими в последний раз? Он принялся уписывать рис, демонстрируя ей, что еще не забыл, как пользоваться палочками.

А у вас действительно есть ученая степень? — спросил он с набитым ртом.

Будьте уверены. Просто на вашем языке мне трудно говорить.

Он положил себе еще рису.

Что это за подливка?

Рыбная.

— А, помню такую.

Во рту оставался вкус чего-то острого и маслянистого. Он потянулся за новой порцией риса и опять засмеялся, сам не зная отчего.

Сверху на них все так же взирал невозмутимый Будда.

14

Они пробирались сквозь джунгли. Рэмбо присматривался к своей спутнице. Стройная, хотя фигурку не так просто разглядеть под свободной одеждой. Она двигалась с природной грацией, легко обходя препятствия, возникавшие на пути. Он оценил ее опыт, когда она вела его через непролазные заросли одной ей известными путями.

Когда она спросила, имеет ли для него значение то, что его связной — женщина, он сказал ей правду.

Лишь бы она знала свое дело. Все остальное неважно.

А соблазны? Их не будет.

Когда он вернулся в Штаты из Вьетнама, его поразило отношение американцев к своим ветеранам. Особенно непримиримо были настроены студенты, выступавшие против войны. Каких только оскорблений он не наслушался! И преступники. И детоубийцы. Почему-то чаще всего их называли насильниками. Грустно и страшно, когда этими словами встречает тебя твой собственный народ. За этими ярлыками крылось весьма серьезное обвинение. Солдатам как будто хотели сказать: раз вы побывали на войне, вы теперь способны на любые зверства.

Но насилие? Это преступление было ему особенно отвратительно. Да, он слышал о тех солдатах, что после боя насиловали вьетнамских женщин в захваченных деревнях. Таких презирали их же товарищи. Ничтожества, нелюди, которые и до армии творили то же самое, не удивительно, что во Вьетнаме они не изменились. Но те, кого он знал и уважал! Разве можно было огульно обвинять всех? Где уж понять гражданским, что война убивает в мужчине желание. Какое там насилие, если пропадает само желание быть с женщиной.

В ранней юности, которая прошла в Бауви, штат Аризона, он интересовался девочками не меньше, чем любой его одноклассник. Сексуальной революцией в те годы еще и не пахло. Ему казалось нормальным, что он не знал женщины до тех пор, пока ему не исполнился двадцать один год. На девушке, с которой у него был роман, он собирался жениться. Он до сих пор не забыл ее золотистые волосы. Потом была армия. Вернувшись с войны, он узнал, что она вышла замуж за другого и уже успела произвести на свет двух сыновей и дочку. Когда они встретились, она держалась так, будто прежде они были всего лишь знакомыми. Он понял, что ей неприятно вспоминать о нем.