Страница 4 из 7
— Войтек! — Красная, под цвет выпитого вина, лысина пана Турчака оросилась потом. — Анджей, не сердись на него, обалдуя…
— Всё в порядке, Павел, — успокоил я режиссёрова отца. — Я не верю в привидения. Просто хочется услышать легенду, связанную с моим родом.
— Недостоверную! — скривился Ковальский.
— А как же иначе? Достоверная легенда — это не легенда, а отчёт. Пожалуйста, Войтек, рассказывайте.
Легенда о Волобуже оказалась самая простая и вроде бы недосказанная. Шёл своим путём через владения Жош-Лещницких странствующий человек. Не то лирник, не то пройдоха — кто его разберёт! Шёл-шёл и остановился отдохнуть там, где его приветили, и не торопился идти дальше, потому что никакой цели, до которой бы ему скорей надо было добраться, в помине не было. И не было у него родной хаты, а где его накормят, там ему был и дом. Хочешь, ну и живи, когда панская милость дозволяет. А отчего бы не дозволить, если Волобуж — так назывался перехожий — оказался славным лекарем. Все к нему за помощью бегали, никому не отказывал. Одному травку от животокручения, другому болотный отвар от золотухи, третьему наговорную водицу от трясовицы. Стариков, что в домовину глядели, и то на ноги подымал. А спросят: «Откуда ты, Волобуж, так знатно лечить знаешь?» — отвечал:
«А это всё от одной важной пани».
«Какой же это?»
«А вот слушайте. Был и я когда-то лопоух и бестолков, только постигал лекарскому ремеслу обучаться, а сердце моё тогда ещё не очерствело к людским страданиям. Вот иду я по дороге, за плечами кожаный мешок с ланцетами, мазями да щипцами, на поясе фляга с водою. День летний, солнце печёт. Глядь, на обочине старуха в лохмотьях распростёрлась: стонет, охает, ноги язвами покрыты. Напоил её водой из фляги, раны на ногах смазал, перевязал. А то была не простая старуха. А была то сама смерть…»
«Неужто?»
«А то! Смерть, бедняжка, так измаялась, по всему свету бегая людей морить, что до крови ноги стёрла. Ну, отлежалась, приободрилась… А в награду за лечение наделила меня даром исцелять любую болезнь. Только, прибавила, если войдёшь в дом и увидишь там меня, лечить не берись. Этот больной — мой! Строго так прибавила. Если же, говорит, запрет переступишь, берегись: тебя возьму».
И трепетали холопы, глядя на того, кто при жизни с самой смертью спознался. А пан Жош-Лещницкий хохотал, когда ему доносили, какими россказнями знахарь дурней запугивает.
Да недолго выпало ему веселиться. Захворала у пана Юзефа молодая пани, которую он пуще солнца в небе любил. Поначалу возил он жену по всем учёным докторам, потом, когда она перестала с постели подыматься, докторов на дом звал… Не помогли учёные мантии да грамоты! А молодая красавица в щепку истаивала.
Пан Юзеф — была не была! — призвал Волобужа. Осмотрел знахарь больную и черней тучи пред паном стал.
«Видел я, — говорит, — у изголовья некую старую пани. Нельзя мне лечить».
Как гром и молния, грянул на него Юзеф:
«Ах, ты смерти боишься? Так знай: не возьмёшься лечить — не уйти тебе от смерти. Вылечишь — делай мешок из свитки: насыплю золота, сколько сможешь снести. Выбирай!»
Согласился Волобуж попытать счастья. А куда ему деваться было? Что ни день, сновал туда-сюда: в хату, где, закрывшись от любопытных глаз, готовил снадобья, и обратно к больной. Вот только гостиную всегда пробегал, не глядя по сторонам. Там, за столом, на главном месте под созвездием портретов Жош-Лещницких, сидела худощавая дама в белом, крепко поношенном одеянии. Укоризненно она устремляла на Волобужа прелестные огненные глаза, предостерегающе воздевала узловатый, с костяным пожелтелым ногтем, указательный палец. Но что оставалось несчастному Волобужу?
Лечение травами и пришёптываниями помогло: пани Жош-Лещницкая начала понемногу пить с ложки бульон, потом садиться на постели, обложенная подушками, потом вставать… Щекам вернулся румянец, взгляду — блеск. Пан Юзеф не помнил себя от радости. Золота, золота отвалил Волобужу! Тот из обещанного взял лишь треть и поскорей стремился покинуть Юзефовы владения.
«Мне тут, — оправдывался, — теперь небезопасно».
Как ушёл Волобуж, никто не видал. Тайно, до рассвета, не подымая шума. А шум и крик поднялись в полдень, когда пани Жош-Лещницкую нашли в её спальне, уже застывшую. А уж пригожую, точь-в-точь как до болезни. На краткий срок, от смерти до похорон, вернулась к ней красота.
Недалеко успешил пешком Волобуж. Панские посланцы верхами догнали, притащили. Чёрный от горя, зашептал ему пан Юзеф:
«Сбежать надумал? Так-то мне за добро отплатил? Судить тебя как злокозненного чародея и погубителя!»
«Злого умысла у меня не было. Сам ты упросил лечить покойную пани».
Но если сам пан Жош-Лещницкий сказал «суд», значит, быть суду. Такому, где обвиняют, а оправдаться не дают. Горько отлились Волобужу и делишки со смертью, и заговоры. Одна молодуха божилась, что помогал Волобужу козёл с пламенноогненными рогами, один старый дед прошамкал, что Волобуж на пани Жош-Лещницкую, пока она была жива-здорова, не по-стариковски, не по-холопски глядел. Не он ли хворь навёл? Много помоев вылили: о том, что было, и что поблазнилось, и чего отродясь не бывало.
Когда приговор произнесли, все замолчали. Не ждали, что на казнь осудят, да ещё на такую страшенную. В тишине сказал Волобуж:
«По заслугам мне за глупость. Неведомо разве было, что от смерти не убежишь? Но помни, пан Юзеф: со смертью у меня дела особые. Хоть и рассердил я её, а всё же в одной просьбе она мне не откажет. Попрошу отпускать меня на время с того света, вот тогда увидим, кто кого приговорил».
Пан Юзеф побледнел, но не со страху — от злости:
«Напрасно надеешься. С того свету дороги нету».
Казнь Волобужу назначили, какая только при панах бывала. Жарким летним днём его к столбу привязали и мёдом обмазали с головы до пят. Известно! Мухи, слепни, оводы корой его облепили. Скоро не мёд — сукровица потекла из частых ранок. Кто говорит, он неделю у столба промучился, кто — всего лишь три дня… Всего-то! Не приведи Боже такого «всего»!
Отпускала ли смерть Волобужа? По хатам призрак его не шатался. А всё же…
Те двое, что возвели на суде напраслину, в неделю померли. Дед — ещё туда-сюда, он был старый, а молодуха… Посинелой нашли её под кроватью, с выпученными белыми глазищами, а самое непонятное — язык у неё был задом наперёд, засунут кончиком в глотку, словно подавилась болтливым своим языком. Вот где жуть-то сидит!
Пан Юзеф остался в живых, да не лучше мёртвого. Что ни ночь, велит свечи по всему дому зажигать, велит музыкантам играть, пьёт и ест напропалую, а нет-нет, по сторонам оглянется и вздрогнет, словно кто-то за плечами у него стоит. От рассвета до вечера спит, а проснётся — заговаривается, слуг, которые с детства ему служат, не узнаёт… Недолго он продержался. Через месяц уехал за границу, и больше не было от него вестей.
— На самом деле, судопроизводство Вильчи в конце восемнадцатого века…
— Волобужа казнили не во имя Христа, а из-за прихоти…
— А откуда, по-вашему, Войтек, взялся я?
Ксёндз с историком снова в унисон развернули шуршащие свитки пространных комментариев, но моя реплика заставила их прерваться и кудахтнуть:
— Что? Что?
— Ну как же! Войтек ничего не сказал о том, что у покойной пани остались дети. Или что Юзеф женился за границей. Каким же образом продолжился род Жош-Лещницких? Ведь Юзеф — мой пра-пра-какой-то-там-дедушка по прямой линии!
Алойзы Ковальский испустил вздох и сделал терпеливо-снисходительное лицо — точь-в-точь дефектолог, к которому напросилось на приём слишком много дебилов.
— Глубокоуважаемый пан Анджей, ваш прадед Юзеф был женат единожды и оставил пятерых детей. О нём сохранили память как о хозяйственном помещике и добром, набожном человеке. Все его поездки в Париж и Санкт-Петербург совершались по неотложным делам. Что касается вопроса, имел ли он право казнить бродячего лекаря…