Веста

В комнате, где заседал правительственный комитет, пахло старой мебелью и пылью. Пять человек одновременно повернули головы в мою сторону, как только я переступил порог. Они рассматривали меня с любопытством, холодно и отстраненно. Так рассматривают какого-нибудь редкостного жука, прежде чем насадить его на иголку.

— Ваша фамилия и род занятий? Начало беседы слишком походило на допрос. Я понял, что положение надо исправить немедленно.

— Не сомневаюсь, моя фамилия имеется в папке у вас на столе. И распорядитесь принести стул.

Человек, задавший вопрос, надавил кнопку вызова дежурного. Попросил принести стул и повторил вопрос, не меняя интонации, словно ничего не случилось. Остальные четверо молча переглянулись, словно я подтвердил их наихудшие опасения. Совершенно непроизвольно от взгляда человека, вторично задавшего мне вопрос о фамилии, я почувствовал себя учеником, стоявшим у классной доски. Урок не был выучен, и одобрения мне не дождаться. Молчание затягивалось. Тот, кто вел беседу, спросил меня мягко, почти ласково:

— Вы отдаете себе отчет, где находитесь?

— Вполне. А вы? Вы отдаете себе отчет в том, почему решили со мной встретиться?

Этот человек умел признавать тактические поражения. Он был дипломатом не только по внешнему виду.

— Какие у вас есть доказательства, что именно вам поручено вести переговоры? Я подождал, пока принесут стул, уселся поудобней и украдкой взглянул на часы. Меня вызвали слишком быстро, и теперь я вынужден был тянуть время. Для того чтобы мои доказательства показались им достаточно убедительными, мне еще нужно спровоцировать их на какой-нибудь резкий выпад. Только тогда все будет выглядеть достаточно естественно. Если они догадаются, что все подготовлено заранее, — мне несдобровать.

— Конечно, у меня нет верительных грамот. Лучше всего, если вы поверите мне на слово.

— Для кого лучше, для вас?

— Для меня это безразлично. Доказательства я представлю, но они, мягко говоря, могут оказаться не совсем безвредными.

— Что вы имеете в виду?

— Чего вы, собственно, хотите? Чтобы я продемонстрировал свою прямую связь с этим подводным монстром, которого вызвала к жизни ваша же неуемная жадность? Давайте говорить откровенно. Позволим себе это небольшое удовольствие. Вам понятен лишь один-единственный язык, язык силы, значит, я должен продемонстрировать свои возможности, не так ли? Или, может быть, вы имеете в виду какие-то иные доказательства?

— А что, если нам попросту вас расстрелять, господин Лонгаров?

— Не стоит. Дорого обойдется, а впрочем, попробуйте. Не скажу, чтобы я испытывал симпатию к этим людям. Я не любил тех, кто загребал жар чужими руками. Эти господа не привыкли сталкиваться с трудностями и с проблемами, которые касались их лично. Между ними и любыми проблемами всегда стояли другие люди. Теперь кое-что изменилось. Впервые в жизни я мог себе позволить бросить вызов отвратительной, безликой морде, олицетворявшей собой высшую государственную власть.

Я отлично понимал, чем рискую. Стоило допустить небольшую ошибку, и меня попросту отведут в подвал. Здесь наверняка имелся таковой, а этим господам не привыкать решать некоторые проблемы самым простым способом. Я попал в очень сложное положение. С одной стороны, мне хотелось их спровоцировать на самые радикальные действия, но все же не до конца. Во всяком случае, не до самого конца. К тому же все мои действия жестко зависели от времени. Теперь, однако, я зашел уже слишком далеко и вряд ли мог что-нибудь изменить.

— Мы здесь собрались вовсе не для взаимных угроз, — взял слово человек с залысинами на покатом лбу.

По тому, как почтительно слушали его остальные, я понял, что он играет первую скрипку в правительственном оркестре, и удивился, что ни разу не видел его фотографий в газетах и не представлял, какую официальную должность он занимал.

— Я хотел бы знать совершенно конкретно, — обратился ко мне этот человек,

— чем вы подкрепляете свои требования? — Он приподнял и опустил лежащий на столе листок с проектом закона об ограничении промышленных отходов. — Предположим, сегодня мы откажемся их принять, что за этим последует?

Огромные старинные часы в углу комнаты мелодично пробили четверть пятого. Теперь я мог действовать, и если Гвельтов не подведет… Наверно, так себя чувствует человек, решившийся прыгнуть в ледяную воду.

— Через пятнадцать минут границы поля будут раз двинуты и захватят район Гидроплейка. Это простое предупреждение, те самые верительные грамоты… В том случае, если этого окажется недостаточно и предложенный закон не будет принят в течение трех дней, энергии лишится вся страна.

Ни один мускул не дрогнул на лицах сидящих напротив меня людей. Что-то было не так. Что-то не сработало, чего-то мы не учли, или случилось нечто такое, чего я не знаю. Ледяной холод медленно сжал мне горло. Пятнадцать минут прошли в убийственном молчании. Часы монотонно, громко и печально отбили две четверти. Срок наступил… Наверно, так звонит погребальный колокол. Я понял, что проиграл. Я еще не знал, что случилось, но уже не сомневался в своем окончательном поражении. Они ждали еще пять минут, потом в комнату вошел секретарь и положил на стол какую-то бумагу. Все остальное я воспринимал сквозь ледяной туман.

— Ваш сообщник Гвельтов арестован морским патрулем. Провокация, которую вы затеяли, провалилась.

…Подвал был сухой и чистый. Только на кирпичной стене выделялись подозрительные пятна. Еще до того, как мне завязали глаза, я успел заметить выбоины на кирпиче и понял, что пули били сюда неоднократно. Некоторые из них, прежде чем ударить в кирпич, навылет пробивали человеческое тело, потом здесь всё старательно убирали. Как-никак это правительственное учреждение, так что со мной покончат по высшему разряду…

Мысли текли лениво, словно все происходило не со мной. Словно это кому-то другому завязали глаза и за чужой спиной офицер произнес роковую команду… Сейчас все будет кончено, еще две-три секунды… Даже сквозь повязку меня слепил свет прожекторов, установленных под самым потолком в углах подвала. Мишень хорошо освещалась. Если они не промахнутся, все кончится быстро…

За моей спиной сухо щелкнули затворы винтовок. И только тогда я позволил себе вспомнить ее имя. До этого мгновения я приказал себе не думать о ней, потому что боялся потерять контроль над собой и не хотел, чтобы они видели мой страх. Но теперь я тихо, вслух произнес дорогое для меня имя:

— Веста… — И в ту же секунду в подвале погас свет. Темнота обрушилась с потолка, как обвал. Сразу же я услышал на лестнице топот ног, какие-то крики. Значит, они ждали за дверью… Значит, их тоже ни на секунду не отпускал предательский ледяной страх. Значит, мы все-таки сыграли на равных…

Машина остановилась у развилки шоссе. Именно здесь начиналась памятная для меня заброшенная дорога к морю. Недавно тут стоял знак, запрещающий въезд. Посреди дороги еще торчал ржавый металлический треножник. Как только мотор затих, стал слышен равномерный шум прибоя.

— Штормит, — сказал Гвельтов. — Балла два, не меньше. Я не ответил. И он, помолчав немного, продолжал:

— А знаешь, по моим расчетам, это случится сегодня, где-то около восьми. Я кивнул, соглашаясь. Я знал, что он имеет в виду. Сегодня около восьми вечера концентрация вредных примесей в морской воде достигнет установленного в наших опытах минимума, при котором колония уже не может существовать как единое целое. Она распадется на отдельные бактерии и не будет больше контролировать ни свое движение, ни состояние окружающей среды. Морские течения унесут микроскопические тельца амеб в глубины океана, туда, откуда они пришли к нам.

— Одного не могу понять, что произошло с Гидроплейком? Патруль перехватил меня до того, как я сел в лодку… Газеты писали, что поле накрыло гидростанцию в шесть пятнадцать. Это случилось на полчаса позже. Без постороннего вмешательства. Изменилась конфигурация поля. Как им это удалось? Почему вообще это случилось? Кто нам помог, ты что-нибудь знаешь об этом?