Страница 26 из 52
— Похоже, что и так.
— Его сиятельство великий канцлер сам изволил сказать, что только четвертый портрет государыне по вкусу пришелся.
— Да и то, думается, по деликатности — чтобы канцлера не обидеть. Графа Ротари и во дворец приглашают. Прибор ему на парадных обедах ставят — куда ж больше.
— Еще тебе, Дмитрий Григорьевич, скажу. Заказчику не потрафить никак невозможно, а вкус свой иметь надобно. Заказчик какой ни на есть высокой в живописи толк знать не обязан. Да и то сказать, мода — она быстро проходит. Она для чужестранцев хороша. Приехали, заказов набрали да и след их простыл, а нам с тобой тут весь век работать. От нас зависит, чтобы всегда в моде оставаться. Так-то, голубчик.
Петербург. Васильевский остров. Дом А.П. Антропова. Левицкий.
Вот и все. Вот он и конец. Нет больше государыни. Преставилась дочь Петра Великого. Который день солома перед дворцом лежала. Известно, не к добру. То ли болела государыня Елизавета Петровна.
То ли давно скончалась — народу не объявляли. Во дворце свой расчет, свои понятия. Только сегодня заупокойный звон над городом поплыл. Значит, свершилось. Да что звон! По городу карета великого князя со свитой мелькать начала. Чего ему скрывать, что наконец-то своего часу дождался. Лошади вскачь летят. Форейторы от крику хрипнут. Веселье одно!
В антроповском доме все притихли. Хоть и далеки от дворца, а известно, щепки далеко лететь будут. Алексей Петрович в мастерской сколько холстов отставил: теперь за ними заказчик не придет. Покойную императрицу никто в доме не повесит, да и те, что при покойнице состояли, о портретах и думать забудут. В который раз оно так. Мальчонкой Алексей Петрович помнил, как самого государя императора Петра Великого в последний путь провожали. Сколько недель тело в соборе Петропавловском, в крепости стояло. Государыня Екатерина Алексеевна каждый день слезы проливать туда ходила. Сходит, положенное время отстоит и за застолье. С любимцами хорониться не стала. Ровно знала, короткий ей век на престоле отпущен. С ней самой куда как быстро управились. Александр Данилович Меншиков со свадьбой императора Петра II торопился. Мочи нет, хотел дочку на престоле императрицей Всероссийской увидеть.
Художники только за дело принялись — молодых писать, ан государыня-невеста уже сменилась. Марию Александровну, меншиковскую дочку, с папашей в Березов, в жестокую ссылку, а Екатерину Алексеевну Долгорукову — во дворец. И снова как ни торопились, на тот раз жениха не стало — от простудной горячки в одночасье сгорел. Портреты так в кладовых Канцелярии от строений лежать и остались. До частных заказов дело не дошло, а в казенной работе отчитываться пришлось.
Молодого государя также в одночасье и схоронили, чтобы государыне Анне Иоанновне восшествия на престол не задержать. Известно, покойный самодержец — одна обуза. Зато Анна Иоанновна целых десять лет процарствовала. Портреты свои любила, многократно повторять велела. Смолоду красавица была, ничего не скажешь, а уж с годами… Да кого время красит? Государыне оно и вовсе снисхождения не дало. Все персоны по первым образцам писались, чтоб ничего не менять, какой перемены по ошибке не приметить. Хотела было государыня наследников своих изобразить, как свадьбу их объявила. Мол, быть наследником престола сыну племянницы ее принцессы Мекленбургской Анны Леопольдовны да герцога Антона Брауншвейгского. Да с мысли, видно, сбилась. Свадьбу быстро сыграли, а портреты недописанные — в кладовые. И счистить нельзя — что холсту-то пропадать! — и истребить — тем более.
Ну, а как государыня скончалась, принцесса Анна все ее из дворца вынести боялась. Так и арестовали ее с семейством — гроб в соседней зале стоял. Быстро все так. Поди, одни художники и замечали. По работе. За такую, что недоделана, платы не полагалось.
Дмитрию Григорьевичу рассказал, а он о бренности земной славы рассуждать стал. Книг больно много читать стал. Вечерами до ночи засиживается. И то сказать, у него свои огорчения. На графа Разумовского Кирилу Григорьевича надежду имел, ан графа под арест. То ли не потрафил новому императору, то ли тот в чем гетмана заподозрил. Сказывали, будто то во зло ему поставил, что ко гробу императрицы несколько раз приходил, со свечкой стоял. Сам государь около тетки и думать не думает бывать. Сказывали, если когда и войдет, так с „Романовной“ да другими дамами придворными. Постоят минуту, пошутят да и со смехом прочь пойдут. Выходит, никого около покойницы нет. Некому в последний путь проводить. Воронцовы, известно, опасятся, а Шувалов Иван Иванович как пожитки собрал, апартаменты свои во дворце после кончины государыниной освободил, так к покойнице ни ногой. На кого теперь Дмитрию Григорьевичу полагаться?
Господин президент и думать о своей Академии трех знатнейших художеств перестал. Графа Разумовского хоть через несколько дней и выпустили, да ни за кого он теперь ходатайствовать не станет. Где там! Вот и выходит: наверху аукнется, внизу откликнется. Одна надежда — заказа бы на коронационные торжества не упустить. Разве что Воронцовы помогут. Так ли, иначе ли, а „Романовна“, без пяти минут императрица, великому канцлеру родной племянницей приходится.
Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Н.Ю. Трубецкой и И.И. Бецкой.
— Рад, душевно рад, племянничек, тебя в Москве видеть. Надолго ли, Иван Иванович?
— С письмом я к вам, дядюшка Никита Юрьевич. От самой государыни нашей Екатерины Алексеевны.
— Государыни, говоришь?
— От ее императорского величества ввиду предполагаемых в Москве коронационных торжеств.
— Да-с, посчитать, так до восьмого монарха в жизни дожил. Сказать, самому не верится.
— Осьмого? Полноте, дядюшка, откуда столько?
— Сам сочти, не поленись. На свет я пришел годом позже, что государь Петр Алексеевич из Великого посольства в западные страны вернулся. Крови-то что, слез кругом было, батюшка сказывал. Как Москва слезами да кровушкой той не захлебнулась.
— Полноте, дядюшка, Петр Великий монархом был справедливым и корабль империи Российской по верному курсу развернул. Иначе никак нельзя было.
— Нельзя? А как с душами невинно убиенных быть?
— Как же невинно, коли против законного императора руку поднять осмелились?
— Законного, говоришь. То-то и оно, что нет такого закона единого, чтобы самую правду утверждал. Петр Алексеевич младшим сынком государя Алексея Михайловича был, да и от второго брака.
— Но для России его ум боле значил.
— Ну, а как ты в уме мальчонки десятилетнего разберешься. По закону-то престол одному Иоанну Алексеевичу надлежал. О младшеньком и речи быть не могло.
— Так ведь была! Само же шляхетство за Нарышкиных встало. Разве не так?
— То-то и оно, что не так. Нарышкины за Нарышкиных и встали. Много их тогда при дворе было. В силу войти не успели, разбогатеть — тоже, а все возле государыни-сестрицы Натальи Кирилловны держались. В нужную минуту свое дело и сделали.
— Какое дело, дядюшка?
— Оно и видно, что ты, Иван Иванович, как в заморских краях родился, так и ума там набрался, обстоятельств российских не ведаешь. Да и не сказал бы я тебе ничего, кабы не твоя с новой государыней близость. Ей может пригодиться, да и тебе самому при случае не помешает. Так вот, Иван Иванович, государя Петра Алексеевича царем объявили, когда Федор Алексеевич еще не скончался. Вся семья царская в печали да отчаянии пребывала, а Нарышкины поторопились.
— Быть того не может!
— Вишь ты какой — в кипятке купанный: не может! Хочешь, старых придворных порасспроси, кто тогда при смертном ложе Федора Алексеевича пребывал. Скажут тебе, один князь Одоевский да царица Марфа Матвеевна. О царице что говорить, девочка совсем, замужем, дай Бог, месяц-другой прошел. Она тогда от горя и с ума тронулась. А князь Одоевский по-родственному батюшке, да и не ему одному, рассказывал. Тогда вся семья царская против Нарышкиных-то и встала, стрельцы поднялись. На том только и замириться удалось, что братьям обоим править. Вот и был Петр Алексеевич первым в моей жизни государем. При нем я и на службу в Преображенский полк вступил.