Страница 14 из 52
— Вы не обходили его вниманием, Ваше величество.
— Это что — ревность? Полноте, граф! Вы забыли о положении великой княгини в те годы. Едва ли не один вы да еще Кирила Разумовский осмеливались со мной говорить. Вы — в силу особого положения Строгановых в России. Кирила Григорьевич — как брат фаворита. Такое не забывается.
— Вам взгрустнулось, государыня? Бога ради, вернемся к Теплову. Может быть, он развлечет вас.
— Что же вы собираетесь, наш всеобщий защитник, о нем сказать?
— Только то, ваше величество, что Теплов хороший живописец.
— Да, помню, я видела у кого-то его тромпд’ойи. Но я не люблю этот обманный вид живописи.
— Тем не менее он требует немалого мастерства и выучки. Но главное — Григорий Николаевич превосходный музыкант. Он виртуозно играет на стольких инструментах и к тому же сам сочиняет музыку.
— Бог мой, снова ваша любимая музыка, граф. Побойтесь Бога, не докучайте мне ею.
— Государыня, вы говорите так, как будто Строганов уговаривает вас прослушать квартет! Но как же презреть то обстоятельство, что именно Теплову принадлежит первый сборник русских романсов. Он написал их более тридцати лет назад, когда о такого рода музыке никто и не думал.
— Да-да, вы правы — я могу оказаться необъективной в силу личных воспоминаний. Я слишком помню, как покойный император Петр Федорович обожал их напевать или того хуже — насвистывать по утрам на манер полкового марша.
— Покойный государь предпочитал военную музыку?
— Предпочитал! Он просто любил делать то, что выводило из себя окружающих. Сколько раз он принимался свистеть за столом к великой неловкости всех присутствующих.
— Государи имеют право на особенные привычки, Ваше величество.
— Надеюсь, мои никому не отравляют существование. А если это не так, я прошу, я требую, граф, чтобы вы мне о них говорили самым откровенным образом. Монарх обязан радовать, а не раздражать своих подданных. Насколько это возможно.
— И потом, государыня, вы вряд ли забыли очаровательный дуэт дочерей Теплова. Отец сам им аккомпанировал с редким искусством.
— Истинный букет талантов и добродетелей! Вы преподали целый урок, Александр Сергеевич.
— Как бы я смел, ваше величество! Если так получилось, в ваших глазах, я неутешен.
— Шучу, граф, конечно же, шучу. Тем не менее урок преподан, и я далеко не тупая ученица. Это славный пример того, как осторожно следует судить о людях, даже тех, которых, казалось бы, досконально знаешь.
— Простите мне мою настойчивость, государыня, но вы бы сами не простили мне моей оплошности: Григорий Николаевич представил в Академию художеств любопытнейшее рассуждение теоретическое — „Диссертацию“ о живописи и ее значении в человеческом обществе.
— И это он и обратил внимание на вашего Левицкого?
— Именно он, государыня. Еще во время своего пребывания в Киеве в связи со строительством Андреевского собора.
— Странно, что таким художником не заинтересовался граф Кирила Григорьевич. Он же у себя в Почаеве устроил настоящую столицу.
— Граф Разумовский сказал, что предпочитает видеть в качестве художников простолюдинов, а не дворян, да еще с большими амбициями.
— Ваш Левицкий так амбициозен?
— На мой взгляд, нисколько. Он просто держится так, как это соответствует его сословию.
— К которому Разумовский-младший оказался причисленным лишь по счастливой случайности.
— Как и мои родители, государыня.
Петербург. Васильевский остров. Квартира Левицкого. Входит Г.Н. Теплов.
— Вон ты куда теперь, Дмитрий Григорьевич, забрался! Квартирка-то ладная. Того лучше — казенная. И сад под окнами. Не Украина твоя, а все лучше, чем камень один. Поди, по солнышку по-прежнему скучаешь?
— Не без того, Григорий Николаевич. Иной раз сколько недель пройдет — не вспомнишь. Все в делах. А то так за сердце возьмет — не продохнуть: больно свет серый, мглистый. Все глаза протереть хочется.
— Полно, полно, Дмитрий Григорьевич, краски-то у тебя, гляди, как горят. Смотришь — чистый итальянец. Побывать бы тебе в Италии-то. Мечтаешь?
— Затрудняюсь сказать. Пожалуй, что и нет. Забот много. Хорошо тому ездить, у кого семьи да дома нет, а у меня — сами знаете.
— Знаю. Да тебе по деньгам она в тягость не будет. За твои портреты теперь каждый с охотой платить станет.
— Да мне много и не надо.
— А вот за это хвалить не стану. Дмитрий Григорьевич, Дмитрий Григорьевич! Ведь не мальчишка — четвертый десяток когда разменял, в деле живописном давно, а того в толк не возьмешь, что портрет тебе не роспись церковная. В росписи кто дешевле уговорился, тому и работа пришла, а в портрете дешевого художника уважать не станут. Чем дороже, тем лестней. Ведь в портрете каждый гордостью свою утолить хочет. Перед всем светом покрасоваться, кстати и сказать, сколько денег выложить может — не скупится. Ты уж прости великодушно, что учу, так ведь ты еще к столице нашей непривычный.
— Какое прощение — от души благодарить вас, Григорий Николаевич, должен и до скончания века буду. Премного вам всем обязан.
— Насчет целого века не зарекайся. Простому человеку такой обет не по плечу, а уж при дворе и вовсе. Тут все минута решает. Сей час человек один, оглянуться не успеешь — другим станет. Вот и тебе опасение все время иметь следует. О благодарности же не сомневайся — придет время, сам тебе о ней напомню, и уж тогда не обессудь.
— Да какой из меня придворный!
— Кто знает, кто знает, сударь мой, как жизнь-то с тобой обойдется. Может, и узнавать Теплова не захочешь. Да не хмурься ты, это еще когда будет. Еще одно сказать тебе хотел — про сигнатуры на холстах: по-разному ты их подписал. И лучше бы по-французски.
— И в мысль не пришло. До сей поры так писал.
— На польский манер?
— На польский. Только разница велика ли — все одно латинскими литерами.
— Не все одно, сударь. Полагаешь, никто здесь польскому не навычен? Ан нет! Ты-то попомни, что еще при императоре Петре Великом при дворе на сем языке разговоры вели. Голландский-то на смену польскому пришел. Сестрицы старшие государевы на польском вирши сочиняли, целые пиесы разыгрывали. Так вот, чтобы сигнатуры твои тех давних времен не напоминали. Нынче портретисту модному быть должно.
— Охотно совету вашему, Григорий Николаевич, последую.
— Да и в сигнатуре написание имени твоего единым быть должно. Разночтения разве что холопу вчерашнему пристали, который до последней поры и вовсе без фамилии обходился. Дворянину то невместно. Пиши, как в книге шляхетской вписано.
— Так ведь Левицкий — не родовая фамилия наша.
— Как, не родовая?
— Прозвище скорее, да и то с недавних пор. Батюшка его принял, как художеством заниматься начал.
— Ничего ты мне о том не говорил.
— К слову не пришлось. Из Носов мы. Дед мой Кирила Нос по прозвищу Орел. Батюшка стал называться Григорий Кириллович Нос-Левицкий. Для отличия. В роду у нас больше священнослужители были, а он, хоть сан иерейский и восприял, одним художеством занимается. Вот от родных мест прозвище и прибавил.
— Родных мест? Что-то в толк не возьму, Дмитрий Григорьевич — нешто Левицкие сами по себе не дворянский род?
— Есть, есть такие роды в Малороссии, по древности Носам не уступают. Да только батюшка о них не думал — написание у нас иное.
— Совсем ты меня запутал! Какое другое?
— Оно и верно, что ни к чему вам было на батюшкины сигнатуры под гравюрами внимание обращать. Да вот уж коли полюбопытствовали, сейчас вам гравюры-то эти покажу. Не расстаюсь с ними — с ними будто к батюшке да родным местам ближе. Гляньте-ка, милостивый государь, гляньте. Здесь стоит „Левьцкий“, здесь — „Левьцский“, а на документе по полной форме — „иерей Левецкий“.
— И документ-то поздний. Ты уж, Дмитрий Григорьевич, к тому времени только „Левицким“ писался.
— Больше для благозвучия. Да и граф Кирила Григорьевич на том стоял, неужто не помните?